Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи Страница 58

Странно, но весь этот калейдоскоп видений больного воображения не заставил меня даже ни разу вздрогнуть. Время от времени голос говорил, куда мне идти.

Наконец я прошел через гигантскую арку из кукольных голов и хвостов ящериц и очутился в огромной круглой гостиной, освещенной луной цвета папиросной бумаги.

У дальней стены сидел он, Верховный Глава.

На огромном троне, сооруженном из игрушек, странных пластиковых штук и продырявленных мячей, улыбаясь, восседало страшилище Фолкини, на голове которого покоилась невероятных размеров феска. Его окружали призраки-вассалы. Справа сидел Саверио Денизи с исколотыми руками, слева – неугомонная языкастая синьора Ди Фебо, а кокер-спаниель-цербер рычал и мочился у ее ног. Чуть дальше я увидел безымянную женщину, повесившуюся в подвале лестницы D – петля на шее и вонь вареной цветной капусты, исходящая от ее изможденного тела. Все остальное пространство комнаты занимали танцующие призрачные силуэты, о существовании которых я, пока шел, не знал наверняка – только догадывался, предчувствовал их появление, касался невзначай.

Все они смотрели на меня с нежностью, как родители на блудного сына, возвращающегося домой после долгих скитаний.

– Добро пожаловать, Вито! – прогремело страшилище Фолкини. И улыбнулось, обнажив перламутровые зубы. Его глаза на ниточках молочного цвета устремились вперед.

Я оказался перед ним, и жестом рук, скрюченных от старости, Фолкини приказал мне встать на колени. Я повиновался, как рыцарь перед своим королем, ожидающий присвоения титула.

Его пальцы пошарили в складках одежды, погрузились в собственную плоть, и Фолкини замычал от удовольствия.

– Держи, – сказал он. – Надевай.

И отдал мне до боли знакомую вещь – хоккейную маску, гладкую, страшную, как у Джейсона, убийцы из «Пятницы, 13-ое».

На маске не было завязок, но она прилипла к лицу, как вторая кожа.

Надев ее, я услышал грохот аплодисментов. На чердаках, в подвалах, в окнах мансард, в квартирах безумных жильцов мне хлопали сотни ладоней, приветствуя нового члена семьи.

Глядя в прорези маски, я вдруг понял, что мое место здесь и только здесь, что мне совершенно все равно, откуда взялся этот третий с половиной этаж лестницы D.

Теперь я принадлежу ему.

Я – его часть.

И буду его частью еще долго.

В той «Авроре», где я провел свое детство, прошло уже больше двадцати лет, но обо мне все еще не забыли.

В этом пристанище легенд и воспоминаний, в этой реальности выродившихся героев вещи почти не меняются; время и пространство здесь – понятия очень неопределенные и существуют по своим, особенным законам, не таким, как в том, другом мире. Здесь бессильны многие правила, здесь мы – лишь тени, лишь призраки мечтаний и надежд, страхов и насилия, ссор и сплетен… полубоги из дома на окраине.

Так вот, я сказал, что там, на той стороне, обо мне все еще вспоминают.

Закончив очередной ожесточенный раунд в Джейсона, эту забавную игру, без которой невозможно представить жизнь детей «Авроры», как без молитвы или проклятия, в тени гаражей в жаркие летние дни или ветряным ноябрем в подъезде под неоновыми лампами, полными мертвых мух, детишки садятся в круг и рассказывают страшилку о толстячке Вито, который много лет назад исчез, когда играл в прятки со своим лучшим другом по имени Ренцо.

Никто не знает, что случилось на самом деле, но парнишка где-то спрятался и больше не вышел. Спрятался навсегда. Он был, а потом исчез, его так и не нашли, хотя родители и полиция искали долго-долго.

Тут обычно кто-нибудь из новеньких или малышей начинает смеяться, говоря, что это все россказни, что не может ребенок просто так взять и исчезнуть в доме, где живет куча людей, да еще и бесследно. Но рассказчик лишь отмахивается от него, как от назойливой мухи, и объясняет, что Вито не исчез бесследно. Некоторые жильцы готовы поклясться, что по ночам призрак Вито, как тень, как забравшаяся в наш мир инфекция, бродит по грязным коридорам «Авроры», в хоккейной маске, наклеенной прямо на лицо, маске Джейсона, а в прорезях для глаз – только сгустки беззлобной вечной тьмы, черные, как глубины ночного озера.

Говорят, что через несколько месяцев Ренцо сошел с ума от горя и застрелился в подвале из пистолета, украденного у отца. Они не знают, что Ренцо сошел с ума вовсе не от горя. И не от угрызений совести. Нет. Он свихнулся потому, что не мог больше видеть моих безумных танцев на крыше над лестницей D и того, как я в своей красивой маске неожиданно выпрыгиваю из мусоропровода. И еще потому, что я проникал в его сны. От толстячка Вито не так-то просто избавиться. После нашей последней вылазки я часто его навещал. Конечно, мне понадобилось немного времени, чтобы разобраться, как это делать. Но у меня получилось. Каждая дверь не только закрывается, но и открывается – если в нее можно войти, то можно и выйти.

Послушав рассказ, детишки расходятся по домам. Иногда им навстречу попадается грустная молчаливая женщина, идущая домой с продуктами, синьора Диана, которая переехала в однушку в «Авроре» задолго до их рождения, и дети гадают, почему она так пристально на них смотрит серыми глазами, подернутыми влажной пеленой, а на ее щеках появляется румянец.

Когда все дети ложатся спать, на этой стороне, в «Авроре 2», воцаряется гробовая тишина, от которой мне становится не по себе. Тогда я гуляю по лестницам и коридорам, обыскиваю подвалы и чердаки – ищу, с кем бы поиграть в Джейсона. Никогда не нахожу желающих, но продолжаю искать.

Добравшись до лестницы D, на третьем с половиной этаже, я прижимаюсь лицом к стеклу окна, как дряблый слизень. И стою там неподвижно, рассматривая двор через прорези в своей маске.

Бывает, что мне везет, и я вижу пухленького ребенка, который пинает листья, засунув руки в карманы. У него огромные глаза, распахнутые навстречу будущему.

Не оглядываясь, он уходит вдаль, а когда силуэт растворяется в вечернем тумане, мне кажется, что его неокрепшие плечи сутулятся под тяжестью груза, который возлагает на них жизнь. Иногда он смотрит в мою сторону, и его взгляд теряется в пустоте, а губы изгибаются в широкой улыбке. Тогда я радостно приветствую его, громко стуча по стеклу, хотя прекрасно понимаю: он никогда не увидит и не услышит меня.

В трещинах

Царит в бессчетных закоулках тьма;

Когда же ночь ступает средь аллей,

Встает на перекрестках мрак бездонный,

Мерещится там ряд домов бессонный,

И переулки подпола черней.[15]

Стареющий район умирал.

Трещины на дряхлом теле, как морщины, рисовали карту его упадка.

Стареющий район умирал, но, как и самый старый и уставший от жизни его житель, умирать не хотел.

Упадок некогда процветающего района чувствовался везде – и в бессмысленной прочности серых многоэтажек, и во дворах со старым асфальтом, ставших прибежищем для голубей и тараканов, и в лавках с заколоченными окнами, и в грязных витринах табачных киосков, где выставлены игрушки, которые никто никогда не купит.

Джако Боджетти думал о жизни, о смерти и о себе. Он жил здесь всю свою жизнь. С самого рождения, в 1930-м. Из его ровесников теперь почти никого не осталось, а сам Джако, бывший профессор литературы, сидел под маленьким белым навесом на балконе квартиры на пятом этаже и смотрел на шахматную геометрию бульваров и ржавые скелеты телевизионных антенн. Словно последний император, наблюдающий, как его эра близится к закату. Полуденное июльское солнце осыпало лучами пустующие гаражи, оконные стекла нежилых квартир, бежевую плитку и мрамор балконов, бетон улиц и клумб и высвечивало маленькие извилистые трещины, которые ползли по шоссе, тротуарам и домам, как гигантская, многокилометровая паутина дряхления и заброшенности.