Лео Перуц - Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра Страница 59

Ангел Азаил опустил голову, и мысли его унеслись вспять за многие тысячи лет – к праначалу времен.

– Да, она была прекрасна – Наэма, сестра кузнеца Тувалкаина, который ковал наконечники стрел и золотые цепи, – тихо сказал он. – Так прекрасна и мила была она, словно весенний сад в часы рассвета. Да, она была прекрасна, дочь Ламаха и Зиллы…

И когда ангел вспомнил любимую своей далекой юности, на его ресницах блеснули две слезы, и были они подобны слезам человеческим.

ЭПИЛОГ

На рубеже столетий, когда мне едва исполнилось пятнадцать лет, я посещал гимназию в Праге. Я был плохим учеником и постоянно нуждался в репетиторах. Тогда-то я в последний раз и видел пражское гетто, которое, впрочем, в те времена уже не называлось ни гетто, ни еврейским городом, а носило официальное название Йозефштадт. Оно до сих пор живет в моих воспоминаниях таким, каким было в те дни: прижавшиеся друг к другу дряхлые дома, находящиеся в последней стадии разрушения, надстройки и пристройки, загромождающие узкие переулки. Кривые и ломаные улочки, в паутине которых мне не раз случалось блуждать, потеряв всякие ориентиры. Крытые проходы без освещения, темные дворы, дыры в стенах оград, пещерообразные ниши, в которых лоточники устраивались со своим товаром. Колодцы с воротами и цистерны, из которых нельзя было пить сырую воду, потому что она была заражена тифом, дежурной болезнью пражской бедноты. И на каждом повороте, перекрестке, везде, куда ни кинь взгляд – сплошная темная масса трущоб, где кучковались пражские подонки.

Да, я еще застал старый еврейский квартал. Трижды в неделю я пересекал его, чтобы попасть на Цыганскую, которая вела к речному берегу от Широкой – главной улицы гетто. Здесь, на Цыганской, под двускатной крышей дома «У известковой печи» обитал мой репетитор, кандидат медицины Якоб Мейзл.

Нынче, спустя почти полстолетия, у меня перед глазами отчетливо встает его каморка. Я вижу шкаф, который никак не хотел закрываться и обнаруживал перед посетителями два костюма, дождевик и пару высоких сапог. Я вижу книги и тетради, сваленные кипами на столе, на стульях, на кровати, даже на ящике для угля, а то и прямо на полу. На подоконнике стоят три цветочных горшка с двумя фуксиями и одной бегонией, арендованными, по словам моего учителя, у квартирной хозяйки. Из-под кровати выглядывает приспособление для снимания сапог в виде жука-оленя с могучими рогами. А на пятнистых, прокопченных табачным дымом и забрызганных чернилами стенах висят скрещенные эспадроны кандидата медицины Мейзла и пять его трубок с фарфоровыми головками, на которых яркими красками изображены миниатюры Шиллера, Вольтера, Наполеона, фельдмаршала Радецкого и Яна Жижки из Троцнова.

Последний визит в еврейский город явственней прежних запечатлелся у меня в памяти. Это было за несколько дней до начала летних каникул, и я с пачкой тетрадей в папке шагал через гетто, которое как раз в эти дни начинали сносить. К моему удивлению на углу Иоахимовой и Золотой я натолкнулся на широкие прогалы, появившиеся в результате работы стенобитной машины, и сквозь них я увидел улочки и переулки, ранее мне совсем незнакомые. Чтобы добраться до места, мне пришлось карабкаться через груды щебня и развалин, разбитых черепиц, шифера, погнутых жестяных труб, почерневших досок и балок, пробираться мимо разбитой ратуши и мусорных куч. Порядком запоздав, усталый и весь обсыпанный известкой и пылью, я наконец добрался до каморки кандидата медицины Мейзла.

По этой, а может, и еще по какой-то причине мой последний поход в гетто столь живо и отчетливо врезался мне в память. После обеда мой учитель показал мне подлинник завещания Мордехая Мейзла, перешедший к нему по наследству. Оба эти события – разрушение гетто и ознакомление с легендарным завещанием – показались мне взаимосвязанными. Они обозначили для меня ключевую точку в той истории, которую рассказывал мне по вечерам после занятий мой репетитор – истории о сокровище Мейзла.

Это выражение я слыхал и раньше. Им в еврейской среде называлось имущество в виде золота, ювелирных изделий, домов, складов и лавок, наполненных товарами в рулонах, ящиках и бочках… «Добро Мейзла», «сокровище Мейзла» – эти фразы означали не просто богатство, а избыток, изобилие. И когда мой отец объяснял, что не может пойти на расходы, которых от него ожидали по его доброте и покладистости, он обычно говаривал: «Вот если бы у меня было сокровище Мейзла!»

Из потертой кожаной папки, в которой, судя по ее виду, невесть как долго хранились документы и семейные письма, мой учитель извлек завещание Мордехая Мейзла. Оно было написано на листе in folio, сильно пожелтевшем, истертом и местами разорвавшемся – документ, конечно же, множество раз читали, разворачивали и складывали вновь. Кандидат медицины Якоб Мейзл с великой осторожностью собрал отдельные куски воедино и начал читать.

Завещание было составлено на чешском языке. Оно начиналось с призывания Бога, который был поименован Вечно Сущим и Пребывающим и Строителем мира. В следующих строках, шрифт которых сильно стерся и был уже трудно различим, Мордехай Мейзл характеризовал себя как бедняка, который не называет более своими деньги и ценности и ничего не оставляет по себе, кроме немногих вещей будничного и праздничного обихода, относительно которых он желает распорядиться в последнем изъявлении своей воли. При этом, заверял он, за ним не числится долгов, и никто не может по праву и закону выдвигать против него и его наследников никаких претензий.

А далее говорилось:

«Кровать, на которой я сплю, вместе со шкафом, в котором я держу свою одежду, должны принадлежать моей сестре Фруммет, дабы она вспоминала меня. Да будет она благословенна, да приумножит ей счастья Господь и оградит ее от страданий. Будничный камзол, праздничный кафтан и место в синагоге Альтеншуле я завещаю моему брату Йозефу. Да сохранит Бог его и детей его на многие годы. Вседневный бумажный и пергаментный молитвенник должны перейти Симону, сыну сестры моей Фруммет; пять книг Моисея, тоже на пергаменте, и к ним оловянное блюдо для освященных хлебов назначены Баруху, сыну моего брата Йозефа. Четыре книги вероучителя дона Исаака Абарбанеля, называемые „Наследие отцов“, „Собрание пророков“, „Взоры Бога“ и „Дни мира“, должны принадлежать Элиасу, другому сыну моего брата Йозефа, ученому, подымающемуся по степеням мудрости. Всем им я желаю того, что любо их сердцам, но в первую голову – здоровья и счастья от Господа Мира, и чтобы Он подарил им детей и внуков, которые возрастали бы в мудрости и учености».

Под этими пожеланиями располагались подписи обоих свидетелей завещания. Кандидат медицины Мейзл установил, что один из них был секретарем совета пражской еврейской общины, а другой исполнял должность синагогального служки, то есть был обязан заботиться о полном и неукоснительном посещении божественной службы членами еврейской общины.