Николай Норд - Избранник Ада Страница 6

– Это Новосибирск-то – глухомань? – укорил я Софью, пряча за равнодушием в голосе немалую обиду за наш трудовой, рабочий город.

– Котик, да ладно тебе, я понимаю, тут твоя родина. Конечно, Новосибирск – столица Сибири, но не пуп же земли. Есть города и получше… – Софья нежно потрепала меня по вихрам. – Какие у тебя мягкие, шелковистые и густые волосы! И красивые, с волной… А ведь меня и в Москве и в Питере ждали. И из загранки приглашения были. И дернули же меня черти приехать сюда! Не знаю сама почему: или от отчаяния или спрятаться подальше от Алекса захотелось, но все это произошло как-то спонтанно, неосознанно. Просто позвонила в кассу «Аэрофлота», спросила, в какой крупный город билеты свободно имеются. А тогда бархатный сезон был, напряга с билетами. Кассирша мне сказала – на Новосибирск есть. Состояние у меня тогда ненормальное было. Я знала, что тут у вас хороший оперный, прилетела, прямо с самолета в театр направилась. Меня сразу, без разговоров, приняли в ведущие солистки. Представляешь, оказывается меня многие из дирекции и труппы уже слушали, а я и не знала! Может, это Судьба толкнула меня сюда или, в самом деле, черти? Чтобы тут встретить тебя?.. А ты был в Киеве?

– Нет.

– Ну, вот, побываешь, тогда и поговорим, насчет вашей столицы всей татарской земли.

– Ну уж, знаешь что!..

– Да ладно, не заводись, котик, какой ты ершистый все ж! – и Софья положила мягкую, горячую руку мне на пах и стала там чем-то безвинно поигрывать.

– А девичья фамилия у тебя какая была, неблагозвучная что ли? – ее нежные прикосновения примирили меня с ней.

– По-русски – не знаю. А по-английски – да. Хэг – у меня была фамилия. Карга старая – в переводе. – Софья трескуче и, как мне показалось, стервозно рассмеялась.

– Ты что, англичанка?

– Да, но только – наполовину. Отец мой – Роберт Хэг – был коммунистом, хотя сам был из дворянского рода, имел даже титул – «сэр». Заразился в молодости вирусом марксизма, ну и приехал в Россию в тридцатых годах коммунизм гребаный строить. А через несколько месяцев понял, что попал прямехонько в Ад, что тут фигня, рабство духа и тела, а не социализм, но обратно его уже не выпустили, в ловушке у красных оказался. Направили его на Украину на укрепление сельского хозяйства главбухом – он в Таращах, в заготконторе работал. Там и женился на матери моей – русской, из семьи потомственных интеллигентов. А после и я родилась. Кстати, у мамы в роду все были врачами да инженерами. Вообще-то, у нее фамилия тоже ничего себе была – Адова. Представляешь!

– А родители твои не возражали, насчет переезда в Новосибирск?

– Да нет их у меня, маму еще при Сталине по «делу врачей» арестовали, она на первом же допросе умерла – сердце не выдержало. А отца три года, как похоронила. Одна я теперь во всех отношениях – ни родителей, ни мужа. Но зато у меня есть нечто бо́льшее… – она вдруг прикусила губу и примолкла. Выдержав паузу, закончила совсем другим: – Да все ништяк, все уже прошло, уже не переживаю, хоть и грущу по радокам иногда.

– А что отец тебе про Англию рассказывал? У него там родня осталась?

– Осталась. Кстати, наш род и с русскими породнен был еще с Петровских времен, когда мой прадед, сэр Эдвард Хэг приезжал с посольством Английским в Питер. Из России он увез русскую жену – княжну какую-то. Отец мне и фамилию ее называл, да я наивной была, советской насквозь, мне это по фене было, вот и не запомнила. А жаль! А сейчас и спросить-то не у кого. Так что я, получается, даже больше русская, чем англичанка. Но, ладно, потом об этом. Все, давай спать, у меня репетиция в девять.

Я посмотрел на настенные ходики, висевшие на стене напротив окна. В отсветах неона, льющегося с улицы, сумел разобрать, что время приближалось к четырем утра. Софья повернулась на бок, к стенке, и закрылась одеялом, свернувшись калачиком. Я тронул ее за плечо:

– Я к чему клоню-то… Вот ты, говоришь, одна… Так, может, теперь со мной, то есть, может, нам теперь вместе, а? Вот… Короче, Софочка, ответь мне на мой вопрос конкретно: пойдешь за меня замуж?

– А какое сегодня число?

– Уже тридцатое, тридцатое сентября.

– Знаешь, котик, для тебя я сделаю все же послабление. Даю тебе срок до Нового Года. К этому времени заимей квартиру и машину. Для начала, хоть, «Запорожец». Как это добыть – дело твое, ты у меня умный, придумаешь, иначе, считай, что я ошиблась в тебе. А дальше – дальше я и себя и тебя вытяну. Я достойна петь где-нибудь в «Гранд Опера» или «Ла Скала», а не в этой дыре. Да ты и сам видишь: такие, как я на помойке не валяются.

На сей раз, чтобы не раздражать Софью, я сглотнул обиду, по поводу ее пренебрежения к моему родному и любимому городу, и она с трудом пролезла в меня, будто я заглотил ком толстой, оберточной бумаги.

– Председатель жюри в Тулузе, – между тем продолжала щебетать утихающим голосом Софья, – где я выступала на конкурсе, и он же директор Гранд Опера – месье де Бонфон, меня лично пригласил в свой театр. Представляешь?! Но реально это оказалось не просто – уехать из СССР. Эх, дура я была, надо мне было просто остаться в Париже, а не возвращаться назад. Сейчас бы блистала в Европе! Вот так, мой котик. А ты думал! Ты люби меня, люби меня крепко! Я талантливая и красивая, добьюсь, чего хочу, все равно в загранку через годик, а то и раньше, укатим. Уже и придумала – как. Знаешь, мы с тобой пока расписываться не будем – так поживем. А я сделаю фиктивный брак с каким-нибудь иностранцем. Я тут одного уже негритоса нашла, принца из Конго, а еще за мной швед один командировочный, инженер какой-то крупный, наследник у богатого папы то ли каких-то пивных заводов, то ли булочных, тоже ухлестывает. Вырвусь за кордон, потом и тебя за собой вытащу через годик. Заживем! И родню свою в Англии найдем. Как тебе мой план, котик?

– Но рыбка моя, а как же…

– А как хочешь! Все, котик – спать! И пока ЭТО не сделаешь, ко мне на пушечный выстрел не подходи, на тебе свет клином не сошелся. И помни – жду только до Нового Года! Я ставлю стрелку на «без пяти двенадцать». Потом ты для меня не существуешь, как и я для тебя. Заруби себе это на носу. И еще запомни: своих решений я никогда не меняю… Да не бойся ты, терпела без мужиков несколько месяцев – и еще потерплю. Я же – похотливая! – не удержалась Софья, чтобы не съязвить напоследок.

Она натянула одеяло на голову, давая понять, что разговор закончен, и через минуту я услышал ее ровное, сонное дыхание. И я понял: сейчас я услышал вовсе не ее – голосом Софьи говорила сама Судьба: таким голосом судья объявляет судебный приговор подсудимому – окончательный и не подлежащий обжалованию.

Ах, как мне хотелось в этот момент выпороть ремнем ее литую задницу, подпортить синячными полосами ее белоснежные, безупречной формы, телеса, чтобы выбить из Софьи эту капиталистическую дурь, этот тип мышления загнивающего капитализма!