Томас Оуэн - Дагиды Страница 60

– Вы занимались музыкой? – поинтересовалась она.

– Недостаточно, мадам. У меня нет артистических амбиций, Боже упаси. Моя музыкальная культура страдает провалами. Вот почему я обратился к вам.

Он не решился поднять на нее глаза и только раздумывал, в чем же заключается странное обаяние этой уже немолодой женщины, одетой в строгое черное, почти монашеское платье.

Банальный разговор едва теплился. После очередного молчания Мара Георгиева заметила, как тягостен ужасный запах прогорклого жира, заполнивший всю лестничную клетку. Наконец договорились о времени первого урока: послезавтра в шесть часов. Мирон Прокоп неловко распрощался и раздраженный побрел домой.

Камило Томпа встретил его иронически:

– Ну что, совсем запутался в сетях коварного Амура? – Он прямо-таки пророкотал последнее слово. – Ну-ка, не дуйся, старик. Пойдем лучше поедим. Я приготовил бесподобный суп.

– Иди ты к черту…

– Да перестань ты! Все происходит к лучшему, а если к худшему – тоже неплохо.

Они обедали молча. Раздражение и досада терзали сердце Мирона Прокопа. Ничего не понимает этот Камило. Или, напротив, слишком проницателен. Но зачем же решительно все подвергать насмешке? Ведь есть же вещи серьезные. Какие, к примеру? Страдание и любовь. Но попробуй скажи, он сразу расхохочется. Если Камило будет продолжать его поддразнивать, он с ним непременно расстанется. Поживет один, проникнутый пылающей мыслью об этой феноменальной женщине, вошедшей в его жизнь, поднявшейся огненным знаком на дороге его судьбы.

Камило Томпа оделся и собрался уходить в свой дансинг. Сдвинув шапку на ухо, радостный, как всегда, он крикнул: «Пока, старик…»

Мирон Прокоп миролюбиво фыркнул. Потом погасил лампу и улегся одетый на постель, вспоминая Мару Георгиеву столь же страстно, как раньше вспоминал иллюстрированные путеводители.

Долгожданный день наконец настал. Теперь Мара Георгиева встретила нового ученика куда любезней. Сколько раз он воображал этот момент посещения, вхождения в квартиру. Маленькая прихожая с громоздким шкафом типа «министр», затем просторная, хорошо обставленная комната. Справа от двери – тахта, на которой лежали вышитые подушки с бахромой в проблесках золотистых нитей, торшер с китайским абажуром, разрисованным смело и недвусмысленно. Когда торшер включался, около тахты среди погруженного во тьму пространства возникал светлый, необычайно уютный островок, ограниченный большим черным роялем. Возле рояля волнистым упреком вздымалась арфа, почти лишенная струн. Далее очаровательный комод восемнадцатого века, шкафчик-маркетри, безделушки всякого рода, которые посетитель поклялся изучить на досуге.

Мирон Прокоп изо всех сил пытался контролировать свое смущение и волнение. Он наговорил Маре Георгиевой массу комплиментов касательно интерьера и «артистической» атмосферы ее замечательного жилища. Она улыбнулась, очень довольная.

– Да, вы правы. Я счастлива здесь, насколько это вообще возможно. Я здесь среди своих воплощенных воспоминаний. Эти вещи уже давно стали моими друзьями, моими конфидентами. Я даже люблю, представьте, эту не слишком скромную китайскую лампу… Разговор принял сентиментальный характер. Мирон Прокоп вдруг испугался, что собеседница начнет поверять ему секреты своей жизни. Он бы охотно послушал, только не сразу, не сейчас. Но ничего такого не случилось. После паузы, нарушить которую он не сумел, она деловито спросила:

– Так. Насчет уроков сольфеджио… – Она нервно засмеялась и замолчала.

Мирон Прокоп решил, что пора переходить в наступление.

– Не торопитесь, умоляю вас. Я бы хотел познакомиться поближе, узнать о вас побольше.

– Уверяю вас, это не доставит вам удовольствия, – прошептала она, грустно склонив голову.

В этот момент раздался звонок. Мара Георгиева извинилась и пошла открывать. Прокоп остался один на несколько минут. Из прихожей донесся смех, приглушенный разговор. Мара появилась в сопровождении совсем молодой девушки, девочки даже. Лет пятнадцати, не больше.

Новая гостья была худощава и белокура. Она улыбалась сдержанно и застенчиво, хотя, похоже, не отличалась особой скромностью.

– Моя маленькая подруга Вера… Господин Прокоп.

Они поздоровались. Веру украшали маленькие торчащие косички и несколько крупных веснушек. Но почему-то эти веснушки не создавали впечатления комичного или симпатичного. Была известная гордость в этом лице, неопределенная тень аристократичности, которую Мирон Прокоп ранее распознал и в Маре Георгиевой.

Хозяйка обняла Веру за плечи:

– Самая близкая подруга. Мы с ней как сестры.

Ее глаза, устремленные на девочку, застыли… неподвижные, жадные, фасцинирующие.

Прокоп почувствовал смутное беспокойство, наблюдая сцену нежной привязанности и взаимного обожания. Мара Георгиева повернулась к нему и сказала:

– Кстати. Родители этой малышки ищут постояльца. У них пустует прекрасная большая комната. Люди они очень хорошие. Не найдется ли среди ваших друзей человека, которого это могло бы заинтересовать?

Мирон Прокоп угадал тревогу в глазах Веры. Судя по некоторым признакам, ей хочется видеть именно его в роли такого постояльца. Надо немедленно принять решение, поскольку девочку, безусловно, беспокоит выбор предполагаемого кандидата. В ее глазах выражалось не только ожидание. Скорее, желание. Даже мольба. Прокоп сделал вид, что задумался.

– Есть тут один человек…

– Молодой или старый? – спросила Вера.

– Вас это уже интересует?

Она не смутилась. Только поморщилась, как от неприятного воспоминания.

– Я ужасно боюсь стариков.

Мара Георгиева привлекла ее к себе и немного аффектированно поцеловала.

– Бедное дитя… успокойся…

– Комната сейчас свободна?

– Да, господин Прокоп.

– И даже этим вечером?

– Конечно. – Ее глаза радостно заблестели. Она угадала.

– Отлично. Поедемте… Я буду вашим постояльцем.

Мирон Прокоп так и не понял, какая муха его укусила и какой демон подговорил забросить дорогие сердцу привычки. Почему он вдруг взял и оставил своего старого Камило? Подействовало ли невысказанное желание Веры? Или он хотел угодить Маре Георгиевой? Неизвестно. Одно он знал точно: обои в цветочек его новой комнаты ему не нравились. А вообще его охватило полное безразличие.

Непоследовательный и необъяснимый порыв доставил только горьковатую сладость пассивности, несколько беспокойной.

Родители Веры – люди простые и добрые – были уже в возрасте. В этой скучной и скромной среде она сверкала, словно драгоценный камень в спичечном коробке. Вера, это пока еще веснушчатое и худощавое обещание женщины, Вера, которая должна была стать со временем, как и ее мать, ничем не примечательной буржуазкой в банальном и некомфортабельном интерьере… вероятно, насчитывала среди своих далеких предков несколько особей хорошо воспитанных, рафинированных и благородных: это сказывалось в форме бровей и манере смотреть, в рисунке губ, в линиях лба и носа…