Оксана Ветловская - Имперский маг Страница 63

— Это ваше, — сухо сказала она.

— Верно, — ухмыльнулся Штернберг и, переложив платок на колени, с достоинством нацепил значок на левый карман кителя. Такой же значок, только поменьше, алой каплей горел на его чёрном галстуке.

— Дальше.

— Это снова доктора Киршнера.

— Хорошо, дальше… Впрочем, ладно, довольно. На сегодня достаточно. Вот видите, вы же ни разу не ошиблись, а ещё утверждаете, будто ничего не умеете. — Штернберг довольно улыбнулся. Всё-таки он не ошибся: талант. Интересно, что она сумела разглядеть в его ментальном отпечатке? Хотя это, пожалуй, и неважно. Элемент ненавязчивого доверия тут не помешает — она должна повиноваться человеку, а не мундиру.

— Вас кто-нибудь раньше учил психометрии?

— Нет.

— Тем не менее у вас очень хорошо получается. Вы просто молодчина.

На похвалу девушка ответила угрюмым молчанием, по обыкновению глядя в пол. Знать бы, о чём она думает, когда сидит вот так, подобно храмовой статуе. Соображает, когда же от неё отстанет этот назойливыйэсэсовец? Гадает, что этому косоглазому в конечном итоге нужно? Или что?.. И как только живут прочие люди, подумал Штернберг, те, кто вовсе не слышит чужих мыслей, это ж, должно быть, сущий кошмар — постоянно предполагать, маяться, сомневаться, уставившись в глухой тупик ничего не выражающей физиономии собеседника.

— Не буду больше вас раздражать. Но на прощание хочу дать пару советов. Во-первых — ну, это так, на всякий случай — не злоупотребляйте психическими приёмами, они отнимают очень много сил. Во-вторых: потрудитесь делать на занятиях хоть что-нибудь, если предпочитаете остаться здесь, а не отбыть в места куда менее цивилизованные. Да, и в-третьих: впредь постарайтесь смотреть на того, кто с вами разговаривает. Я-то, допустим, не самый достойный объект для созерцания, но зачем обижать других преподавателей? Им будет приятно, если вы будете хотя бы иногда на них посматривать — ведь у вас изумительно красивые глаза.

От этого безобидного комплимента девушка взъерошилась — вот-вот зашипит.

Тихо усмехнувшись, Штернберг поднялся.

— Не сердитесь, но мне придётся время от времени вас навещать.

Через день он пришёл снова и потом часто заходил вечерами, демонстративно оставляя распахнутой входную дверь. Он хотел, чтобы дичившаяся его девчонка привыкла к его обществу, воспринимала его как естественную и важную часть своего замкнутого существования, но категорически не желал, чтобы по школе пошли кривотолки относительно цели его визитов. Девушка-то, что уж говорить, оказалась удивительно хороша собой. Штернберг не раз замечал, как вымуштрованные часовые и курсанты-эсэсовцы жадно впиваются взглядами в её нежное бледное лицо, и что по двору за ней частенько тенью ходит один кадыкастый юнец с хрестоматийной русской фамилией (бывший заключённый мужского лагеря при Равенсбрюке, работающий теперь на кухне) — бессильный перед несокрушимой стеной её презрительного молчания, но могущий невозбранно шарить глазами по её тонкой тускло-белой шее и слабым плечам. Штернбергу не составило труда прочесть, что этот девятнадцатилетний хлюст, из которого даже концлагерь не вышиб излишек гормонов, мучается честным намерением соблюсти все подготовительные приличия — и совсем не располагающим к приличиям яростным зудом в штанах и все больше склоняется к тому, чтобы под первым попавшимся предлогом затащить хорошенькую соотечественницу в какой-нибудь чулан. Этого парня Штернберг гонял с хищным наслаждением и от души позлорадствовал, увидав однажды, как его маленькая ершистая питомица в ответ на уже отчаянно-настойчивую попытку болвана заговорить с ней что-то злобно рявкнула на их тарабарском наречии, из-за чего придурок ошарашенно раззявил рот, сплошь покраснев.

Обычно Штернберг приносил с собой несколько вещиц для психометрических тренировок или бумажные спирали для развития телекинетических навыков и предлагал угрюмо молчавшей девушке выполнить какие-нибудь упражнения — как раз те самые, с которыми она якобы не справлялась, по словам других преподавателей. Хоть весь курс самостоятельно читай, с усмешкой говорил он, когда «безнадёжная», по чужим отзывам, ученица безукоризненно выполняла все задания (на себя Штернберг взял теорию ментального поля, биоэнергетику и целительство, посчитав эти вещи самыми сложными для преподавания).

Иногда он ничего не приносил и ничего не просил делать, а просто садился напротив и задавал вопросы. И порой получал ответы: за непроницаемым млечным стеклом чужого молчания вдруг показывались смутные очертания. Он с азартом исследователя по кирпичику разбирал стену отчуждённости вокруг этого безрадостного существа, такого плотно-телесного в насквозь прозрачном мире, и испытывал неизведанное ранее удовольствие от нового способа постижения мглистых сумерек чужого сознания, способа непривычного, невероятно сложного — но неожиданно увлекательного. Ему и раньше приходилось встречать людей, чьих мыслей он не мог услышать, — это всё были эсэсовские экстрасенсы вроде него, он с полной уверенностью знал, что следовало ожидать от вскрытия их сознания, анатомия там была вроде его собственной — карьера, деньги, та или иная доля преданности общему делу, выкидыши протеста и вины в той гниющей куче, в которой лучше было вовсе не копаться. А вот что можно было ожидать от маленькой узницы со злыми эльфьими глазами — этого не знал никто.

Из отрывистых ответов курсантки он сумел кое-что разузнать об её прошлом. Семья её бежала из послереволюционной России и с середины двадцатых годов скиталась из страны в страну, покуда ненадолго не осела в Чехословакии. Сначала уехал и не вернулся отец, потом мать, и девочка осталась жить у дальних родственников, державших в местечке под Прагой гостиницу и какие-то лавчонки. Родоначальник предприимчивой династии Моисей Фляйшман, немецкий иудей, некогда отрёкся от веры предков, женился на православной, дети выросли в безверии, и собственно евреями это большое и разношёрстное семейство в строгом смысле слова назвать было нельзя, но арестовали их всех по доносу именно как евреев. Дома разговаривали по-немецки, по-чешски, по-русски; жилище было постоянно полным-полно какими-то бедными родственниками и приживальщиками, которых, впрочем, хозяева не кормили за так, а заставляли на себя работать — среди них была и Дана. Её настоящее имя — пушистое «Даша», которое Штернберг нашёл совершенно очаровательным, — резало слух какой-то вздорной дуре из тёток, и девочку стали звать Данкой. Школы она не окончила: то ли сама не пожелала, то ли не дали. Фляйшманы никогда не напоминали ей, что для них она никто, но обращались бездушно, как с рабочей скотиной. Блeднaя радуга относительно благополучного раннего детства на горизонте её памяти породила в ней болезненное презрение ко всему окружающему миру. Женщин она просто презирала, мужчин — презирала и боялась. Последние, в том числе и родственнички, были весьма не прочь воспользоваться беззащитностью на редкость хорошенькой девочки, и она яростно защищалась. Именно так обнаружилась её способность приносить несчастья. Первого, кто попытался учинить над ней насилие, пожилого шурина старого гриба-Фляйшмана, хватил удар при подготовке к решающему штурму — что никого не удивило. Зато всех всполошила необъяснимая смерть хозяйского внука, здорового ядрёного парня, и его приятеля — эти двое полагали, что сумеют безнаказанно потешиться молоденькой работницей. Потом её долго не трогали, а она старалась как можно реже попадаться людям на глаза и марала лицо сажей — но даже это не всегда помогало. После трёх смертей среди постояльцев гостинички хозяева догадались, что держат у себя настоящую ведьму. В тот вечер, когда Фляйшманы сообща решали, как придушат и где зароют (впрочем, всё это, кажется, было уже беллетристическим вкладом самого Штернберга), в дом вломилось гестапо. Почти три года дана волей случая переходила из концлагеря в концлагерь, своими скитаниями охватив всю географию рейха. Несколько раз пыталась бежать. Её ловили. Летом прошлого года привезли в Равенсбрюк. К тому времени она уже целиком поняла и приняла свой страшный дар и в полной мере научилась им пользоваться.