Оксана Ветловская - Имперский маг Страница 64

— А разве вы никогда не испытывали раскаяния, отнимая у людей жизнь? — спросил как-то Штернберг.

— Вы же вроде эс-эс, а не пастор. Какое вам дело? — буркнула курсантка, по привычке уставившись в пол.

— Скажем, интерес психолога, — ответил Штернберг. Его наглухо застёгнутый чёрный мундир с накрахмаленным белым воротником сорочки кощунственно походил на сутану.

— Вам вот «интерес», а мне… Ну, поначалу страшно было из-за того, что получалось, очень. Потом привыкла. А что прикажете делать, когда вертухай заводит за угол и достаёт хер вот таких размеров?

— Мне крайне не нравится, когда девушки выражаются так вульгарно, — поморщился Штернберг.

— Тогда скажите, как это назвать по-другому, — с внезапной насмешкой предложила девица.

Штернберг ничего не сумел придумать.

Постепенно у него сложилось определённое впечатление о её внутреннем облике. Она была малообразованна, некультурна, у неё не имелось ровным счётом никаких личных взглядов или убеждений — одно лишь звериное недоверие ко всем вокруг. Но ей было ведомо сострадание: она жалела и защищала девочек-заключённых — только девочек, — видимо усматривая в их судьбах отражение собственной. Штернберг однажды подслушал, как она поучала девочку-подростка Сару с безнадёжно еврейской наружностью насчёт того, что «косоглазого можно не бояться, он хоть и двинутый какой-то, но вроде неопасный, а вот от рыжего (доктор Эберт, специалист по астральным сущностям) лучше держаться подальше», — и впрямь, у Эберта при виде евреев дёргалось в нервном тике пол-лица. За всю жизнь Дана не прочла ни единой стоящей книги. Писала безобразным куриным почерком. Неясно было, как у неё обстояло дело с русской грамматикой, но в написании немецких слов она делала чудовищные ошибки. Однако речь её была хоть и незатейливой, но довольно правильной, только для рассказов о своих мыканьях по концлагерям она пользовалась жаргоном заключённых, слишком крепко в неё въелся лагерный быт, да и, видимо, в других словах она и впрямь не умела всё это описать. Всё чаще Штернберг стал замечать, что девушка быстро перенимает его манеру выражаться, копируя даже интонацию, — он знал за собой пристрастие к книжным оборотам и очень удивился, увидев свою манеру ведения беседы словно в надтреснутом зеркале. Новоприобретёнными округлыми фразами и словосочетаниями Дана пользовалась с очевидным удовольствием — вероятно, такого немецкого, на котором с ней говорил Штернберг, девушке раньше слышать просто не доводилось, и она училась пользоваться литературным слогом подобно ребёнку, осваивающему речь. В один из своих наставнических визитов Штернберг счёл нужным написать курсантке памятку по простейшей медитации — и заметил, что полуграмотная девица с несвойственным ей пристальным вниманием следит, как он заполняет лист ровными строчками, своим элегантнейшим, каллиграфическим почерком (который служил ему предметом особой гордости ещё с начальных классов гимназии): барокко заглавных букв, готика строчных, торжественные шпили согласных и стремительные ласточки над умляутами. Эту запись девушка приняла бережно, двумя руками, словно хрустальную пластину, отошла с ней к окну, тихонько дуя, чтобы чернила совсем высохли, и уставилась на неё в оцепенении полнейшего восторга. Штернберг никогда ещё не видел, чтобы какой-нибудь автограф, да хоть самый вычурный, вызвал у кого-то приступ такого блаженного восхищения. Впоследствии он не раз замечал, как девушка рассматривает или старательно копирует эту записку и прячет листки, стоит ему переступить порог.

Таким образом он понял: есть на свете множество вещей, способных поразить воображение его маленькой хищной зверушки, — и этим непременно следует воспользоваться. Эта власть — власть восхищения — могла оказаться гораздо надёжнее, чем могущество всех амулетов вместе взятых.

Штернберг приметил, что курсантка часто глядит на его руки — то ли девицу привлекало обилие драгоценных камней на перстнях, то ли ещё что, — но теперь он следил за тем, чтобы при разговоре с ней руки постоянно были на виду, и жестикулировал больше обычного. Как бы невзначай он оставил ей пару схем из своих конспектов, и она, бедолага, часами их разглядывала, будто произведения высокого искусства, так, что ему даже становилось немного совестно от того, что он покупает её такой ерундой.

В одно из своих посещений, теперь полушутя именуемых им «частными уроками», Штернберг принёс небольшую серебряную коробочку вроде портсигара, открыл её, длинным серебряным пинцетом достал округлый серый камешек-голыш и положил на ладонь девушке. На сей раз речь снова шла о психометрии.

— Это что — чьё-то? Да кому это нужно? — с хмурым подозрением спросила Дана, догадавшись о каком-то подвохе.

— Вы сначала исследуйте, а потом сами мне скажите, — пожал плечами Штернберг. — Вы должны уметь исследовать любой предмет, не только тот, что постоянно находится при каком-то человеке.

Она послушно закрыла глаза, держа камень в левой руке.

— Я ничего не чувствую.

— Сосредоточьтесь.

— Тут ничего нет.

— Неправда, — улыбнулся Штернберг, блуждая ломаным взглядом по потолку.

— Да этого дурацкого камня ни одна собака не касалась… Нет на нём ни черта.

— А всё-таки?

— Нет!

— Ну, раз, по-вашему, нет — пусть будет нет, — с этими словами Штернберг преспокойно вышел из комнаты. Через минуту он, с самым невинным видом, вернулся. Девушка покосилась на него пасмурно, но с блёклой улыбкой.

— Водопад, — тихо произнесла она, держа перед собой камень в полураскрытой ладони. — Большой водопад, а вокруг лес и горы… — Видимо, она хотела добавить что-то ещё, но не умела и только молча прикрыла глаза с выражением того умиротворённого восхищения, которое Штернберг уже видел, когда она рассматривала его записи, — и которое ему очень нравилось. Своим маленьким экспериментом он остался чрезвычайно доволен: его начинающая ученица с первого раза распробовала то, что умеют ценить лишь избранные, гурманы, мастера психометрии. Сейчас даже трудно было себе представить, каких высот она достигнет при должном обучении, — и за экстрасенса такого уровня начальники подотделов будут готовы друг другу глотки перегрызть, злорадно подумал Штернберг. Но никому не отдам, ни за что. Моя.

Помня о том, что девчонке пока нечего терять, кроме собственной жизни — да и от той она в лагере уже готова была отказаться, — Штернберг стремился внести в её жалкое существование такие вещи, с которыми она не сумела бы так просто расстаться. Прежде всего, она не должна быть равнодушна к моим появлениям, решил он. Она должна ждать их, по меньшей мере, с острым любопытством, а ещё лучше — как праздника. И Штернберг изощрялся в изобретательности, чтобы разнообразить тренировки этой курсантки чем-то оригинальным (монотонность общих занятий её явно не вдохновляла). Во время поездки в одну из засекреченных альпийских лабораторий «Аненэрбе» (очередное срочное задание рейхсфюрера) он потратил полдня, лазая по осыпающимся каменистым кручам, и едва не свалился в расщелину, на дне которой сшибалась с рогатыми камнями стремительная пенистая река, — но зато нашёл осколок горной породы, которого не касались ни птицы, ни звери, ни люди, хранивший величественное безмолвие гор, холод зимних ветров в заснеженных ущельях и жар палящего в летний полдень солнца. Мало кто способен постигнуть всю ценность этого дара из мира дочеловеческого спокойствия, но, насколько Штернберг мог судить, его ученица в достойной мере оценила и это. Он не желал забивать голову своему маленькому ассасину восточными премудростями, основанными на почтительном отношении ко всему живому, и решительно отстранил её от занятий по целительству, полностью отдавая себе отчёт в том, что, вероятно, поступает далеко не самым лучшим образом, — но зато с воодушевлением устраивал ей тренировки по лозоискательству.