Алексей Атеев - Псы Вавилона Страница 65

– Ты не беспокойся, – по-своему поняла меня старуха. – Я тебе на лавке тулуп постелю. Переночуешь, как у Христа за пазухой. Вот только насчет покушать…

– Коли накормишь, я тебе соли полстакана отсыплю, – сказал я, решив не сообщать про свои собственные съестные запасы.

– Сольцы? Ну, благодетеля господь послал! Тогда я сей секунд яишенку спроворю, да кашка пшенная с тыквой у меня в печи преет.

Пока старуха суетилась с готовкой, я сел на лавку возле крошечного оконца.

– Тебя как величать? – поинтересовался у хозяйки.

– А Матреной.

– Чисто говоришь. Или не хохлушка?

– Русская я. Москалиха по-здешнему. Отсель недалече имение было господ Островских. Так я у барыни в горничных состояла. Давненько, конечно. Потом замуж вышла за местного хохла. А гутарить ихнюю мову так толком и не выучилась. То есть, конечно, могу, но не привыкла. А ты чего по степу бродишь? Путь-то куда держишь?

– На юг ехал, да лихие ребята с поезда ссадили. Сначала у одного атамана обитался, потом у другого…

– У кого же?

– Да у Максюты, – решил я на этот раз сказать правду.

– Это у борова? Сбежал, что ли?

– Сам отпустил. На что я ему. Не казак ведь.

– И правильно, батюшка, что от этих бандюг ушел. Чего с ими, нехристями, путаться духовному человеку. Житья от их, иродов, нет.

Старуха поставила передо мной глиняную миску с кашей и сковороду с яичницей-глазуньей, положила приличную краюху хлеба. Пока я все это за обе щеки уминал, она села напротив, уперла голову в ладони и молча смотрела на меня. Взгляд ее был задумчив. Когда я все съел, она взяла пустую чашку из-под каши, налила туда овсяного киселя.

– Хлебай, батюшка.

– А вы тут как живете? – поинтересовался я.

– Да как сказать, батюшка. Разве это жизнь? Ни соли, ни керосину… Лучину вон палим, как в стародавнее время. Опять же банды эти… Покоя от них нет. Налетят и начинают орать: того дай, этого дай!.. В небеса из ружей пуляют, а не угодишь, и в тебя могут засадить. Правда, хутор наш маленький, пятнадцать дворов всего, поэтому часто не донимают. Брать нечего. Другая напасть нас одолела.

– Это какая же?

Матрена замялась.

– Уж, не знаю, как открыть. – Она пожевала большими и мягкими, как у коровы, губами. – Не к ночи будет сказано, но повадился к нам на хутор упырь шастать.

– Кто? – не поверил я.

– Да и правда, чего это я горожу!

– Нет, уж ты договаривай, старая. Негоже духовному лицу голову морочить.

Старуха и вовсе смутилась. Она вскочила с лавки, зачем-то подошла к двери и прислушалась.

– То-то и оно, что духовный, – сказала Матрена, как будто успокоившись. – На веру только и уповаю. – Она перекрестилась на икону. – Поверишь ли, батюшка, сразу после Святок начал шастать, окаянный.

– Толком говори.

– Вечор перед Крещением ребятишки у околицы нашли мертвяка. Человек годков тридцати, одет богато, навроде военный. Бекеша на ем синяя, серой смушкой оторочена, кубанка с алым верхом, штаны широченные тоже алые, кожей обшиты… И весь ремнями перепоясан. Одно слово – герой. Почему помер, неизвестно. В плечо вроде саблей ранетый, а скорее замерз. У нас тут на хуторе главные – Петриченки. Хозяева крепкие. Куркули. У старика Петриченки три сына да дочек пять голов. Один сын с им живеть, а двое у Махны служать. Петро, слышь, командир. Так вот. Старик Петриченко пришел, глянул… Потом приказал своим работникам раздеть и схоронить тело. С той поры пошло-поехало… Минуло девять деньков, про мертвяка думать забыли, и тут он объявился. Работники у Петриченки в клуне ночуют, печка там есть, топчаны стоять… Вот он в клуню ночью и завалился. Постучал, попросил пустить, они сдуру и открыли. Он на одного накинулся, а второй от страху под топчан забился… Наутро спохватились: работники есть не приходять. Сноха-молодайка пошла кликать и сама чуть с глузду не съехала. Один растерзанный на полу лежит, а второй в одном исподнем под топчаном… Прибежал Петриченка с сыном. Выволокли живого на свет божий, давай расспрашивать, а тот только мычит. Язык со страху отнялся. Вначале решили: бандюги на их напали. Работника, значит, тоже схоронили. Проходит срок, он объявляется.

– Кто?

– Да работник! Пришел ночью, встал под окошко Петриченковой хаты и стучит. Мол, пустите погреться. Сношка-дура возьми и открой. Он в ее вцепился. Хорошо, сношкин мужик рядом с топором стоял. Рубанул он этого… Тот за порог… Ну все и поняли: упырь! А все от чего? Нельзя заложных в освященную землю хоронить. Нужно было подальше от хутора закопать, где-нибудь в степу.

– Каких таких заложных?

– Не знаешь разве? А еще духовного звания. Заложный – это который не своей смертью помер. Сам себя порешил, горилкой опился или утоп… Или как тот, в бекеше…

– Да кто он, по-твоему, такой?

– Господь его знает. Только от него все и пошло.

– А дальше?

– По ночам на улку не выйти. Они тут как тут. В хаты стучать. Войти просять. Упырь, если его в дом не пустишь, сам в него залезть не можеть. Жить стало страшно. И чеснок все у порога навесили, и хрестами хаты изрисовали, все равно нечисть не успокаивается. Как сумрак опустится – она тут как тут. Молебен даже прочитать некому. Своей церкви у нас нету, а в селе, верст десять отсюда, попа злодеи с колокольни скинули. Может, ты, батюшка, возьмешься прочитать. Мы уж в долгу не останемся.

Возможность читать молебны нисколько меня не окрылила. Однако отказываться я не спешил, боясь испортить отношения с Матреной. В принципе, для меня не составляло труда отправить любую церковную службу, поскольку я происхожу из рода священнослужителей и прекрасно знаю каноны. Но вправе ли я был взять на себя подобную миссию? Я еще раз убедился в том, что говорить правду всегда выгоднее, чем лгать. Представься я археологом или, того проще, ученым, вряд ли попал бы в двусмысленное положение. А теперь, чего доброго, старуха разнесет по соседям, что в гостях у нее чуть ли не архиерей. С другой стороны, чрезвычайно интересно проверить рассказ Матрены. Если все обстоит именно так, как она излагает, то здесь можно задержаться.

– Молебен может читать только рукоположенный в сан, – веско произнес я.

– Ничего, батюшка, и твоя молитва сгодится. Службу, чай, знаешь…

– А скажи, Матрена, что стало с женщиной, на которую напал упырь?

– А то и стало. Чахнуть начала. Он ее, можно сказать, и не тронул. Сорочку разорвал да плечо зубами оцарапал, а все одно заразу передал. Резвая бабенка была, а теперь все больше лежит, последнее время и вовсе не встает. Вот-вот господу душу отдаст. Ну да ладно, давай-ка укладываться.

Я улегся на пахнущий кислятиной тулуп и долго не мог заснуть, прислушивался к звукам за стенами хаты.

Разбудила меня возня старухи. Я открыл глаза. Было раннее утро. Матрена растапливала печь. Я сходил на двор, умылся, потом вернулся в хату, в раздумье сел за стол. Что делать дальше? Уходить? Вечерние мысли о том, чтобы остаться тут на несколько дней и разобраться в происходящем, казались глупыми. Поверил бредням ополоумевшей от одиночества старухи. Нет, нужно отправляться в путь. Я вернулся в хату, развязал сидор, отсыпал старухе соли.