Юрий Ищенко - Одинокий колдун Страница 66

Дела и заботы Егора множились, как синие помойные мухи на свалке заднего двора церкви. По ночам он патрулировал остров и набережные Невы. С утра спешил в школу, работал там до обеда. Затем возвращался в подвал, потому что так и не мог заставить себя появляться в квартире, где убили младшего брата. Старик решил учить его церковнославянскому языку (то ли чтобы отвлечь, то ли для каких-то своих целей). Часа два они занимались языком. А затем священник доставал из сундуков огромные тома в кожаных, пахнувших плесенью и мышами переплетах, с золотыми и серебряными застежками и с тусклыми самоцветами, вделанными в заглавия на обложках. Книги назывались: «Толкование священных и нечестивых трав», «Спасение душ грешников иеромонахом Никодимом в поморских острогах», а также летописи и поучения, которые рассказывали о монахах и священниках, сражавшихся с местной нечистью в средние века. Теперь Егор знал, про какого Велеса и какого Даждьбога толковала ему Молчанка, знал, что купальских ведьм иначе кличут «русалки-землянки», и главные их боги обитают в подземельях, — но полученные знания не пробуждали в нем интереса. Да и старика он слушал все более невнимательно. Иногда грубо прерывал того, язвительно высмеивал все архаичные россказни о шабашах, обольщениях, случках с бесами и очистительных кострах и купелях; и шел прочь из подвала.

У старика появилась новая, какая-то опасливая и слегка настороженная манера искоса следить за Егором. Егор знал, в чем дело, но не обсуждал сомнения и опасения старика. И старик не решался начать разговор. Суть была в том, что Егор несколько раз за последнее время призвал себе в помощь черную магию (когда сражался с Малгожатой и Молчанкой и когда лечил собачьим жиром больную), — а значит, он впустил в себя черную силу и мог стать черным колдуном. Но Егору было в эти июньские дни глубоко наплевать на любых колдунов и любые опасности для своей души. Старик напивался в его отсутствие. А Егор бродил и бродил, не находя себе покоя, белыми ночами, и думал о ней.

В кармане его плаща лежал серебряный нож, наточенный до блеска, легко гнущийся и малопригодный в обычной жизни. По словам старика (и монахов из книг церковной библиотеки) лишь этим оружием можно было уничтожить кровососущую девушку.

Опять заболели и испортились не вовремя его глаза. Они беспричинно слезились. Вспухли и зудели веки. Можно было бы посчитать, будто у него обнаружилась аллергия на весеннее цветочное буйство, — но, помимо чесотки и слез, глаза Егора меняли, взбалмошно и бестолково, прочие свойства. То пучились хрусталики до сильнейшей близорукости; отекшее бородатое лицо старого священника, наставительно бубнящее что-то в метре от Егора, ему представлялось пухлым серым пятном, покачивающимся в неверном свете подвальной лампочки. Или весь мир окрашивался в монохромные зеленые или (реже) матовые оттенки, которые сильно раздражали носителя этих сумасшедших глаз, вызывая приступы истерической ругани, а иногда и бесплодной ярости.

Или случалось худшее: эти вспухшие глазки упоенно ныряли в иной фокус, подноготное метафизическое пространство города и присутствующих в нем стихий; кишели на улицах, передразнивая бесстрастных прохожих, духи, призраки, хари и личины с зубастыми, языкатыми пастями; с ревом неслись низкие тучи, густая взвесь сырости, зеленой плесневелой субстанции, укутывала дома, землю, растения и самого Егора. И он до помрачения рассудка боялся этой зеленой воды, запаха гнили, ароматов гниющей рыбы и разложившегося человеческого мяса. Иногда вместо дня он видел черно-серые тени ночи, а в небе распускал черные вихри небольшой диск фиолетового солнца.

Спал по часу, по два в сутки. Все сны были плотно напичканы изображениями ее лица, ее тела. Яркие красные губы, чью сладость он ни разу не испробовал, шептали и кричали ему слова мольбы; она просила спасти ее, избавить от поглотившего омута ужаса, вернуть ее из кошмарной участи, как из плена. Он просыпался с затихающим криком в стенах подвала, в слезах на опухшем лице и заново, почти автоматически, поворачивался к храпящему рядом на лавке попу, толкал его и спрашивал: что можно сделать, чтобы Малгожата превратилась обратно в нормального человека или пусть даже в ведьму? Старик, давно истощивший все свои объяснения, ругательства и тычки-побои, невнятно бурчал:

— Это невозможно... необратимо... убить надо, и ей легче, и нам спокойней.

Собирал поп в охапку свое постельное тряпье, уходил спать куда подальше, в соседние сырые казематы.

Однажды, вроде как десятого июня, выдалась тихая, насквозь прозрачная белая ночь. Егор пришел к церкви, нашлявшись до того, что подкашивались ноги. Мучила жажда. Вышел на набережную, встал на откосе гранитного парапета, над тускло сверкающими волнами неспокойной реки. За его спиной неразборчиво шуршала темно-зеленая, высокая трава на газоне; скрипели тяжелыми, как паруса, наполненными листвой и ветром ветвями подстриженные деревья.

Тоска его стала твердая и острая, как лезвие бритвы, нет, как старинный, секретного рецепта меч из эпохи Куликовской битвы, булатный или дамасской стали. И он свирепо взял этот меч в руки, взмахнул им и потряс оружием перед городом, над водой и под ветреным небом.

— Я теперь ненавижу все вокруг. Всех, живых и мертвых, — хрипло сказал колдун. — Не желаю участвовать в ваших распрях, служить обреченной пешкой в чьей-то игре. Я отказываюсь от своего долга и своих дел. Никто меня не заставит еще раз убить, еще раз обратиться к вам за силой, за помощью. Я мечтаю, чтобы погибло все тут...

И, словно накаляясь его силой, побелело небо. Жесткий, ледяной ветер попытался сдвинуть колдуна с места, но вместо того лишь взлохматил и пригнул к взъерепенившимся лужайкам остриженные кроны деревьев за его спиной. По водной морщинистой глади побежали валы пенистых высоких волн. Закачались, заскрипели баркасы и траулеры, стуча навешанными на борта автопокрышками о железные сваи причала. Ветер будто сбился с пути, протащил кучу пыли и мусора по набережной, запихал в переулки, там зазвенели выбитые стекла и загрохотали падающие вывески и кровельное железо с крыш. Ветер свернулся в вихрь грязного, плотного, гудящего роем сердитых пчел смерча; и столб пыли, качаясь как юла, стал надвигаться на край набережной, на колдуна, грозя сбросить его в плещущее лоно реки...

Он подумал, — не близится ли это смерть? — и втайне обрадовался смерти, но не показал этого. Он хотел ответить своим натиском на вызов стихий. Когда смерч приблизился, он собрал в сжатый, стиснутый комок все, что было, всю ненависть, злобу, отчаяние, — и кинул этот комок, как шипящую бомбу, навстречу смерчу. И разразилась невидимая, мгновенная, страшная гроза в белом небе над набережной. Тяжкий грохот от столкновения двух сил раздался по всему пустому пространству. В лицо колдуну ударил горячий сухой воздух и густые клубы пыли. Качнулась твердь под ним, но он устоял. Ухнула, вскинувшись и опав в своем русле, Нева. Гигантские фонтаны с белой пеной вознеслись вдоль ее каменных берегов.