Роберт МакКаммон - Жизнь мальчишки. Том 2. Страница 7

После этого я наконец проснулся. Мое лицо было покрыто потом, словно я и вправду получил огнедышащий поцелуй смертоносного урагана. На заднем дворе беспокойно лаял Рибель. Взглянув на светящийся циферблат своего будильника, я выяснил, что всего половина третьего ночи. Рибель все гавкал как заводной, его лай разбудил и переполошил других собак, сначала соседских, а потом и всех остальных в округе, и я решил, что раз уж все равно не сплю, то выйду и успокою Рибеля. Поднявшись с кровати, я случайно выглянул в окно и сразу же увидел, что в сарае горит свет.

Откуда-то доносилось едва слышное поскрипывание. Определив, что звук доносится из сарая, и пробравшись туда, я увидел своего отца: он сидел за верстаком в одной пижаме и что-то медленно писал на старом счете в свете рабочей лампы. Крепко держа ручку рукой, он то ли рисовал, то ли что-то писал на лежавшем перед ним клочке бумаги. Его ввалившиеся глаза лихорадочно горели; приглядевшись, я заметил, что на его лбу, так же как и на моем, блестит пот. Рибель перестал лаять. Теперь он жутко завыл.

Отец забормотал.

— Черт его побери, — ругнулся он, потом быстро, но осторожно, стараясь не скрипнуть стулом по полу, поднялся. Я спрятался в тень; не знаю, зачем я так поступил, но у отца был такой вид, словно он не хотел, чтобы его застали за полуночным, занятием. Он вышел через заднюю дверь, и я услышал, как он шикнул на Рибеля.

Рибель перестал выть. Отец мог вернуться обратно в любую минуту.

Я не мог больше выносить неизвестность. Мне просто необходимо было узнать, какое важное дело заставило отца подняться в половине третьего ночи.

На цыпочках вбежав в сарай, я уставился на то, что было написано на листке счета.

На жалкой мятой бумажке мой отец — который никогда не был художником и не имел способностей к рисованию — изобразил около полудюжины грубых, но достаточно узнаваемых черепов с крылышками, развевающимися на височных костях. Тут же была целая колонка вопросительных знаков и слова “озеро Саксон”, повторявшиеся пять раз. Ниже было написано “Леди”, вслед за чем шла еще одна череда вопросительных знаков. После этого было написано “внизу в темноте”, причем на последнем слове шарик ручки едва не прорвал бумагу. Затем шли два вопроса, оба написанные заглавными буквами: КТО? ПОЧЕМУ?

В заключение я прочитал такое, отчего мне сразу же стало не по себе.

Я не выдержу.

Я больше не выдержу.

Я больше этого не выдержу.

Задняя дверь начала открываться.

Я снова выскочил во двор и встал в тени, откуда мне было отлично видно, как отец вошел в сарай. Снова усевшись за верстак, он стал смотреть на то, что было написано на клочке бумаги.

Никогда раньше я не видел его таким. В эти тихие предрассветные часы его лицо было неузнаваемо. Это был лик насмерть перепуганного человека, скорее мальчика, чем мужчины, с которым случилось несчастье, выходящее за границы его понимания.

Открыв шкафчик, отец достал большую эмалированную кружку с надписью “Молочная “Зеленые луга” на боку. Потом придвинул к себе коробку спичек. Он взял бумажку и аккуратно порвал ее на мелкие клочки. Все без исключения обрывки отправились в кружку из “Зеленых лугов”. После того как с бумажкой было покончено, отец чиркнул спичкой и поджег содержимое кружки.

Бумага сгорела дотла. Дыма было совсем немного, и отец открыл окно, чтобы проветрить сарай.

Я бесшумно проскользнул в свою комнату и долго лежал там без сна, размышляя об увиденном.

Что за сон видел мой отец, пока мне снился сон о четырех одетых по-воскресному негритянках? Может быть, ему грезилось облепленное илом мертвое тело, которое сотни черепах поднимают из непроглядного мрака озера Сак-сон? Разбитое и лишенное всего человеческого лицо, и губы шепчут ему: Идем со мной, идем со мной вниз, в темноту? Наручники на руке с татуировкой в виде черепа? Или простое и верное понимание того, что утопленником мог быть любой человек, жизнь которого подошла к концу и который, всеми забытый, в одиночестве погрузился в свою пусть необычную, но все же окруженную мрачным уважением могилу?

Я не знал, что думать, и трепетал, строя всяческие предположения. В одном я был уверен: тот, кто убил человека из Саксона, не остановится ни перед чем; он убьет моего отца, если это ему понадобится.

В конце концов меня одолел благодатный сон, избавив от всех беспокойств и хлопот. Я спал, и чудовища на стенах стерегли мой сон.

Глава 2

Волшебная шкатулка

Наступила суббота, а с ней — церемония награждения победителей в конкурсе, устроенном Советом по искусству Зефира. Приодевшись, мы набились в наш пикап и поехали в библиотеку. Уровень моего ужаса, колебавшийся до тех пор по десятибалльной шкале где-то около восьми, преодолел отметку “девять”. Каждый день в течение прошедшей недели мои так называемые приятели живописали мне то, что может случиться, когда я начну читать рассказ с библиотечной сцены. Если их предсказания сбудутся, то, поднимаясь на сцену, я обязательно споткнусь о ступеньку и упаду, после чего намочу штаны и в едином мучительном порыве извергну свой обед с обеих сторон. Для надежности Дэви Рэй совершенно серьезно посоветовал заткнуть зад пробкой. Бен предупредил, что мне следует уделить особое внимание восхождению на сцену по ступенькам, так как несчастный случай, вероятнее всего, случится именно в этот момент. Джонни вспомнил историю, как какой-то парнишка, поднявшись на сцену, чтобы прочитать перед публикой свой рассказ, внезапно забыл родной язык и начал бормотать что-то то ли на зулусском, то ли по-гречески.

Обдумав предложение насчет пробки, я решил от него отказаться. Но как только я увидел перед собой огни библиотечных окон и ряды машин, припаркованных перед зданием, я пожалел, что пренебрег советом Дэви. Видно, что-то почувствовав, мама обняла меня за плечи:

— Все будет хорошо, сынок.

— Точно, — подтвердил отец.

Его лицо снова стало обычным “лицом моего отца”, за исключением недавно появившихся темных кругов под глазами, заметив которые мама опять завела разговор о том, что отцу хорошо бы принимать геритол. Само собой, она тоже видела, что с отцом творится неладное, но как далеко зашло дело и в какой душевный кризис впал отец, она, по-моему, понятия не имела.

— Все пройдет отлично, — сказал мне отец. В библиотечном зале были расставлены стулья, может, пятьдесят, а может, и все сто, на вселявшей ужас сцене стояли стол и стулья для жюри. Но самое ужасное — на сцене стоял микрофон, приготовленный для выступающих! На стульях уже сидели человек сорок, среди них был и мэр Своуп, миссис Пасмо, мистер Гровер Дин и другие члены жюри Литературного совета, многие из которых, прогуливались в проходах, тихо переговариваясь друг с другом. Когда мэр Своуп заметил нас, махнул нам рукой и двинулся нам навстречу, мне захотелось превратиться в карлика и забиться под стул или же провалиться под землю — в общем, исчезнуть с лица земли: , но, почувствовав руку отца на своем плече, я остался стоять на месте, решив выдержать все до конца.