Стивен Волк - Готика Страница 7

Мрачный неприветливый климат снаружи скрашивался беседой внутри дома. Она обнимала сразу вирши и догмы, Кальвинизм (Байрон был его убежденным твердым приверженцем) и Копернианство (Шелли был его убежденным противником), и даже Конфуция. Поэты наслаждались судом, на котором мы, женщины, присутствовали в качестве приглашенной, но, увы, молчаливой аудитории.

Тем не менее у нас было свое место. Байрону требовалось присутствие менее значительных смертных, чтобы удовлетворить свою гордость и тщеславие. Хорошей беседой для него было, когда он мог подробно высказать свое мнение благодарным внимательным слушателям. Ничей голос и ничье мнение не доставляли ему такого удовольствия, как свои собственные.

Столовая была холодной и душной, но это кое-как компенсировалось потрескивающим в камине бревном, более подходившим к середине зимы, чем к разгару лета. Пока мы беседовали и ели, мне пришло в голову, что это напоминает рождественскую вечеринку или пародию на нее. Вместо гуся с подливкой был сухой хлеб, печенье, рис, макароны.

Скудная неудобоваримая пища выглядела очень странно на блестящих серебряных блюдах, на которых она была подана столь величественно, словно предназначалась для королевского достоинства.

Байрон не принимал участия в трапезе. Он наблюдал за каждым из нас, отыскивая новые непривычные ему манеры прибывших гостей. На лице его играла полуулыбка, и я задавалась вопросом, было ли это ужасное радушие очередным испытанием наших реакций. И с какой целью нас нужно было испытывать?

— Я ем только затем, чтобы поддержать существование, — сказал Байрон, объясняя, почему его тарелка пуста. — Воображение поддерживает меня. До нынешнего дня Жизнь предлагает мне больше удовольствий, чем Смерть.

Шелли принялся за спагетти, свисавшие с его вилки:

— Вижу, мы наконец обратили тебя в вегетарианство.

— Мясо придает очень темный цвет лицу. Уксус, с другой стороны, дает эстетическую… бледность…

— А я надеялся, что ты употреблял уксус в насмешку над Распятием!

— Ты несносный атеист!

— Слава Богу! — засмеялся Шелли, — и, может быть, я буду проклят!

В то время, пока Байрон обходил стол с графином, волоча искалеченную ногу, в разговор вклинился Полидори. Его губы сияли жиром.

— Он все делает для того, чтобы создать себе аскетический образ, разве что за исключением сна в гробу.

Байрон остановил его взглядом.

— Это уже известно.

Полидори сник, его темные глаза погасли, и он сосредоточил свое внимание на пустом бокале.

Настроение ухудшилось.

— Могила имеет определенные достоинства, — сказал Байрон шепотом, двигаясь по направлению к Клер. — Иногда, когда я смотрел на лицо, которое любил, я видел только… изменения, и лишь смерть могла…

Подойдя к Клер сзади, он провел пальцем по щеке Клер, потом дотронулся до темной брови.

— Червь, ползающий на еще улыбающихся губах… Знаки и приметы здоровья и счастья, превратившиеся в… — внезапно лицо его изобразило безобразную гримасу. — Разложение!

Клер поперхнулась, подалась вперед, и на ее тарелку изо рта вывалились непережеванные спагетти — зрелище напоминало выблеванное гнездо червей.

Стараясь вдохнуть больше воздуха, Клер вырвалась, открыла рот и укусила его за палец.

Байрон не выказал боли.

Он просто улыбнулся. Ее зубы вошли глубже в его плоть между указательным и большим пальцами. Он улыбался.

Она отпустила его руку.

Его рука замкнулась на ее горле.

— Тебе хорошо удается почувствовать смерть, дорогая, — он бросил взгляд на Шелли и на меня. Его бледное лицо сделалось совершенно бледным, когда комнату осветила молния, на мгновение обнажая его череп. — Бессмертие предназначено поэтам.

Отдаленный звук грома, последовавший за вспышкой молнии, казалось, шел из-под пола, заставляя вибрировать старое здание как шахту, глухо и тревожно. Стол и стоявшие на нем подсвечник со свечами пришли в легкое движение, огоньки мелко задрожали.

Оторвавшись от взгляда Байрона, привлеченный вновь возобновившейся стихией за окном, Шелли поднялся со стула и подошел к окну позади меня.

— Из спальни для гостей должен быть потрясающий вид стихии.

— Остерегайтесь наблюдения с противоположной стороны, — сказал Байрон. Полидори развил мысль, поднимая два пустых бокала. — Они берут на прокат телескопы, чтобы шпионить за «отвратительными англичанами» через озеро!

— Я постараюсь не быть отвратительным в таком случае, — сказал Шелли.

— Наоборот, — сказал лорд, — давайте ослепим их нашей отвратительностью, если они этого хотят. Кажется, мир смотрит на меня как на чудовище в образе человека, за которым интересно наблюдать. Редкий зверь на местном шоу.

— В наше последнее посещение салона мадам де Стайль одна леди упала в обморок при виде лорда, — сказал Полидори. — Конечно, она сочла нужным сделать это на прогулке. Нужно заметить, что любопытство быстро привело ее в себя.

Шелли и я улыбнулись.

— Они питаются скандалами как пиявки кровью, — горько сказал Байрон.

— Чего же ты ждешь? — сказала Клер, — твоя репутация такова, что придется смириться с этим.

Я обнаружила, что пока смотрела в сторону. Полидори наполнил мой бокал настойкой.

— В Женеве жители запирают дочерей после наступления темноты, чтобы те ненароком не повстречали на улице этих англичан!

— Это свойство женевцев, — сказал Байрон.

Клер вспыхнула:

— Я швейцарка, несносный!

— Именно. Швейцария — это страна проклятых эгоистичных негодяев, которая случайно находится в самом романтическом месте на Земле. Я никогда не терпел местных жителей и еще меньше их английских гостей. Я не знаю ничего, кроме Ада, что я бы желал разделить с ними.

Шелли возвратился к столу.

— Только в Англии англичане еще более несносны.

— Именно поэтому я здесь. Поэт в заключении.

— Высланный лорд.

— Беглец.

Я засмеялась:

— Беглец? От чего?

Они замолчали.

Байрон обернулся и посмотрел на меня.

Его холодные глаза осуждали меня. Я вторгалась в глубоко личную и изящную игру, в словесной теннис между ним и Шелли. Я посмела нарушить интим их беседы. Моя глупость превзошла все ожидания. Я пыталась продемонстрировать свой ум и потерпела крах. Самое ужасное, по своему невежеству я совсем расстроила разговор.

Байрон приподнял бокал и посмотрел на меня сквозь призму кроваво-красной жидкости.

— От фантазии, — произнес он шепотом. — И от фактов.

Я почувствовала, как моя шея покрывается гусиной кожей. От какой фантазии и каких фактов? Не прятался ли он в этой фантазии от ужасных фактов, происходивших вокруг него? В Лондоне ходили злые слухи. О его пристрастиях, да о таких, что даже шлюхи говорили о них шепотом. Он был героем будуара. Злые языки поговаривали, что он превзошел Казанову и Дон Жуана. Его непристойности и адюльтер стали легендарными. Похождения, приписываемые ему его доброжелателями были бесконечны. Он был национальным грешником. Он был ужасным козлом отпущения респектабельной Англии, которого она обвиняла во всех явных и тайных грехах. Но где кончались сплетни и начиналась правда? Он уехал на Континент под предлогом расставания с женой. Но что было официальным предлогом? То, что он ненавидел жену, было известно всем. То, что он оскорбил и унизил ее, все подозревали. Но как оскорбил и унизил? Для старой девы поцелуй будет оскорблением. А для человека, чья норма скорее аномальна? Шептали, что это было нечто отвратительное и ненормальное. Но в наше-то время, когда каждый порок и грех, равно как и преступление понимаемы, если не прощаемы, что может быть таким отвратительным, что заставляет человека покидать все, что он любит или не любит, обрекая себя на добровольную ссылку? Какое деяние? Если даже на холодном книжном языке адвокатов оно непроизносимо!