Сьюзан О'Киф - Чудовище Франкенштейна Страница 7

Мне страшновато предавать свои думы и жизненный опыт бумаге. «Опыт» — странное слово для того, кто по большей части живет лишь в собственных мыслях. Но что-то случилось. Я тоже обзавелся «опытом».

Вчера я вернулся на Пьяццетту, к искренней радости Лучио. Попрошайка задел в моей душе какую-то неведомую струну. Он болтал без умолку, а когда пришла пора обратиться к толпе, он упомянул в своих тирадах и меня, назвав «полоумным горемыкой, не способным попросить за себя».

Такого дня у меня никогда не было, но моя история пока еще даже не началась.

На закате Лучио ушел, а я остался. Город вокруг затих, и слышалось лишь журчание воды в ближайшем бассейне да шуршание крыс, выползающих из укрытия. Хотя ночь была тихая, у меня возникло напряженное предчувствие. Мне стало не по себе, но уходить не хотелось. Сырой воздух обступил со всех сторон, убеждая остаться. Темнота сгустилась и удерживала меня, пресекая мои попытки двинуться с места.

Наконец к берегу подплыла гондола, и оттуда вышли люди. Я сразу же скользнул за колонну собора, чтобы меня не заметили. Послышался слабый, приглушенный стон, и следом — разгневанный шепот.

Двое мужчин тащили через Пьяццетту женщину — с кляпом во рту, связанными руками и повязкой на глазах. Сцена и без того была возмутительная, но еще больше поражал контраст между мучителями и жертвой. Мужчины — в роскошной бархатной одежде и беретах с перьями, пухлые пальцы унизаны кольцами. А женщина — тщедушная и грязная, в обносках, собранных из разных нарядов. С плачем она упала на колени и вновь поднялась после пинка.

Я вышел из-за колонны, прихрамывая и низко согнувшись.

— Кто здесь? — окликнул один из мужчин. Я был великаном, но для него — всего лишь хромым, горбатым нищим с кружкой для подаяния. — Пошел прочь. Это тебя не касается.

— Зачем вам эта женщина?

Он не поверил своим ушам.

— Я не обязан отчитываться, тем более перед уличным сбродом.

От них исходили тошнотворные волны перегара и пота. Я подковылял ближе.

— Что вы собираетесь с ней сделать?

В ответ они засмеялись.

— Отпустите ее, и я вас не трону, — сказал я, но они захохотали еще громче. Одним махом я сбросил плащ, выпрямился, схватил одного за шиворот и приподнял над землей.

— Что вы собираетесь с ней сделать?

— Ничего страшного. — Он открыл рот и выпучил глаза, но не от удушья, а от моего вида. — Безобидная шутка. Мы купили ее и хотим подарить другу.

— Купили? — Это мне было понятно, ведь я и сам нередко подумывал, не купить ли себе часок признания. — Если вы ее купили, почему же она плачет?

Второй, пьяный в стельку, плохо меня разглядел и потому захихикал:

— Она этого не хотела. Ее хахаль продал.

Во время этого разговора женщина, чьи глаза были по-прежнему завязаны, поворачивала лицо то на один голос, то на другой. Она умоляюще замычала.

Крепко удерживая ее одной рукой, пьяница полез в карман, достал кошелек и отбросил его на пару ярдов.

— Забирай и проваливай, — сказал он мне.

Я отшвырнул одного мужчину и вцепился в другого. Тот отпустил пленницу и ринулся на меня, точно бодливый козел. Я схватил его за плечи и резко оттолкнул. Он упал навзничь. Я быстро наступил ему на руку: площадь огласил громкий треск ломающейся ветки. Мужчина взвыл от боли и захныкал, хватая ртом воздух. Затем он с трудом поднялся: рука болталась, лицо блестело от слез.

— Оставь ее, Камилло, — сказал он, скрипя зубами. — Помоги мне.

И заковылял в темноту.

Тот, кого звали Камилло, выскочил из-за моей спины — и уже через мгновение крепко держал женщину.

— Ты знаешь ее? — сурово спросил он.

— Нет.

— Так какая тебе разница, что я с ней сделаю? — Он выхватил нож и приставил ей к горлу. Металл впился в кожу, женщина подавила рыдания и замерла. — Пусть даже я убью ее — одной душой больше, одной меньше — на улицах Венеции их полным-полно. Тебе ли, нищему, этого не знать?

— Ты прав, — тихо ответил я. — Одной душой меньше — какая мне разница? Так убей ее — мне все равно. Это даст мне прекрасный повод убить тебя.

Он медленно попятился к пристани, прикрываясь женщиной, словно щитом. Я двинулся следом в полной уверенности, что он попытается уплыть в гондоле. Я лишь гадал, захочет ли он забрать женщину с собой. Однако он столкнул ее в воду и убежал, прихватив по пути кошелек своего друга.

Как он, видимо, и рассчитывал, я не погнался за ним, а прыгнул за женщиной. Она была так крепко связана, что никогда бы не спаслась сама, если бы даже умела плавать.

Я сгреб в пригоршню ее волосы и вытащил барахтающееся тело из воды. Когда я вынул кляп, снял повязку с глаз и распутал веревки, она свернулась калачиком, судорожно откашливаясь. Женщина обхватила себя руками и лежала, зажмурившись и дрожа. Она не откликнулась на мои тихие просьбы. Наконец я закутал ее в свой плащ, взял на руки и принес сюда — в звонницу.

7 мая

Мирабелла.

«Прекрасный лик».

Так я ее окрестил. В этом нет никакой иронии. Увидев мое лицо, она наверняка поняла, почему я назвал ее «прекрасным ликом».

Мирабелла.

Сейчас она сидит в углу и внимательно следит за мной.

Кто она? Откуда? Что эти люди собирались с ней сделать?

Она невзрачная, но очень подвижная, и у нее живые черные глаза. Она не разговаривает: на шее — неровный красный рубец от недавней раны. Немудрено, что она замерла, едва к горлу приставили нож. Она зачарованно смотрит, как я пишу. Когда я предложил ей перо, она покачала головой.

В ту первую ночь я поразился, что мое лицо не произвело на нее никакого впечатления.

— Я безобразен, — предупредил я, перед тем как отбросить с ее лица капюшон своего плаща. — Ты даже не представляешь насколько. Но разве это не лучше, чем лживое смазливое личико — как у тех мужчин, что хотели тебя увести?

Она кивнула и медленно сдвинула капюшон. Ее черты ничуть не исказились от увиденного. Наверное, ее заставил смириться голый расчет: я спас ее, а значит, была вероятность, что человек я добрый. Вырази она свое отвращение, возможно, пришлось бы вернуться к тому, кто продал ее аристократам.

Или… ее могли бы убить.

Чтобы заполнить паузу, я мысленно дал ей имя и придумал запутанную историю дурного обращения с последующим похищением. Я воображал все новые ужасы, словно и не заступился за нее, хотя прекрасно понимал, что без моей помощи ее ожидало унижение. Я приукрасил свой рассказ таким множеством мрачных подробностей, что теперь дрожу при виде героини своих кошмарных грез.

Что бы ей грозило? И что мне делать с ней теперь?