Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола Страница 70

Вальяно продолжал говорить, прохаживаясь вдоль рядов. На лице Невера проступило странное выражение затаённого и изумленного ликования, Риммон был задумчив, Эммануэль с любовью смотрел на Вальяно.

На помертвевшем лице Хамала обозначились очертания черепа.

Считал ли он себя подлецом? Настоящим, законченным? Его первая связь… Почему это вдруг вспомнилось? Глупая девчонка из провинциального кафе. Она стала обременять, только и всего. Он говорил те же обязательные слова, что и все, но считать себя связанным ими? Скажи девице, что ты любишь её, и она примет за правду и всю твою остальную ложь. Он продал эту глупую официанточку перекупщику в блудный дом, и не вспоминал о ней уже годы. Что она сказала ему тогда, на прощание? Что он… бессердечен?

После этой первой связи Гиллель неизменно предпочитал продажных женщин. И остался ли хоть один лупанар в столице, оргиях садизма которого он бы не поучаствовал? Были ли шабаши пьяных распутников, охваченных эротическим безумием, чуждые ему? В подпольных обществах изуверов, истощённых развратом, где единственным возбуждающим средством оставался кнут, его знали как завсегдатая, и его извращённые прихоти сделали ему имя в кругах самых явных вырожденцев и сластолюбцев. "Кто развратил вас, Гилберт?" И он ещё дерзал удивляться, что его никогда не любили?

Ему вдруг вспомнился разговор с Невером после смерти Виллигута. А как бордельные девочки оценивали его собственную душу? Хамал закусил губу. Они считали, что у тебя нет души, ясно осознал он. Ни души, ни сердца. "Кто развратил вас, Гилберт?" Да, он опоганил свою душу, и сегодня наваленная в неё грязь срослась с ней и стала её раковой опухолью. Душа разлагалась в нём. Но если похоти свои он мог бы оправдать слабостью плоти, то чем оправдать всё остальное?

Тогда, у Моозеса… Женщина, пришедшая к нему, не понимала ничего. Насколько он обсчитал её, тысяч на сто? Но ведь она была довольна суммой, которую он предложил, она и не рассчитывала на большее! Потом он узнал, что она — вдова с тремя малолетними детьми и продавала, чтобы выжить, последнее. А скольких ещё он обсчитал столь же бездушно и… бессердечно? Но разве запрещено блюсти свои интересы? Не запрещено. Запрещено, оказывается, после этого всего-навсего… исследовать божественные предикаты. А зачем подлецу божественные предикаты? Жил же он без них двадцать три года!

И дальше проживёт, подлец.

Нет, нет! Он не подлец! Он никогда не унижался до сплетен и низких интриг, и чёрных, свинцовых мерзостей не творил!

Не творил? Если был уверен в безнаказанности, то творил, а если держал себя в рамках приличий, то лишь потому, что был слишком высокомерен и горделив, слишком упоён своим умом, своим удивительным даром и презрением к другим…

"И труслив к тому же…" — издевательски пропищало у него над ухом. Он испуганно вздрогнул и обернулся.

Сзади была стена.

Да. Не подлец. Верно. На великие подлости он и вправду был… не способен? Ха, не решался. Не позволяла совесть? Смешно. Трусость. Для крупной, борджиевской подлости нужны, помимо попрания нравственности, смелость да размах. А с этим у него слабовато. Его уровень — мелкие пакости да трусливые мерзости. Предать женщину. Наблудить, обсчитать, обжулить. Сколько раз он, пытаясь утвердить себя, унижал других? А что терпели его слуги? Садист. Корыстный эгоист. Лжец. Трус.

Да разве только это? Он бездумно и насмешливо отрёкся от Бога своих отцов и лукаво дал слово быть верным другому Богу. И опять ложь. На самом деле, он не верил ни в Яхве, ни в Христа. Его настоящими богами были престиж, власть и деньги. Вот в них он тогда, и вправду, верил…

Уж лучше Борджа. Там хоть масштаб подлости внушает к ней некоторое почтение.

Между тем Вальяно спустился с кафедрального возвышения и замер перед аудиторией.

— Исходя из перечисленных выше требований к богословским воззрениям, легко сформулировать и основное определение Божественной сущности. Бог есть предельное совершенство в беспредельной степени.

После заседания Гиллель отказался от ужина с друзьями и, приказав заложить карету, отправился в город. Долго бродил по полусонным кварталам, спускался по глухим лестницам в кромешную тьму подвалов, стучался в ветхие дубовые двери, за которыми его узнавали, иногда — с неподдельным страхом, иногда — с отвращением и злостью.

Напоследок зашёл в городскую церковь. Поставил свечу на канун. Поднял глаза и на потемневшей фреске, изображающей Суд Божий, увидел крылатого архангела с золотой трубой. Белоснежные одежды струились, сливаясь с белизной облаков. Золотое свечение обрамляло пепельные волосы и строгое чеканное лицо с бездонными лилово-лазуритовыми глазами. На негнущихся ногах Хамал вышел из храма и взобрался в карету. В Меровинге появился только утром. Казался усталым и издёрганным, время от времени хмурился, и то и дело что-то неразборчиво бормотал под нос.

Впервые в жизни у него нестерпимо болела голова и мучительно ныло сердце.

…Лунный свет, холодный и мертвый, мерно лился сквозь цветные витражи церковных окон, расцветал в них и тут же окаменевал на мраморных ступенях лестничного пролета. Под арочным сводом, ведущим из ризницы, появился профессор Вальяно. Беззвучно ступая, он, казалось, взлетел вверх по лестнице и оказался у дверей в свои апартаменты.

Однако войти не смог.

На плитах у дубовой двери, загораживая вход, лежал, навострив уши, Рантье, а над ним, подпирая спиной дверной косяк, возвышался Сиррах Риммон. На мгновение они замерли, глядя в глаза друг другу. Взгляд Вальяно, лиловый и сияющий, только оттенил странное замешательство Риммона, который, быстро опустив глаза, пробормотал что-то невразумительное. Рантье, встав между ними, отчетливо тявкнул и начал скрести лапой дверь.

Вальяно усмехнулся и, дважды провернув ключ в замке, распахнул дверь.

— Прошу вас, Сиррах.

Риммон молча прошёл вслед за Рантье, проскочившим внутрь, едва дверь приоткрылась. Смущение Риммона было столь очевидным и тягостным, что Вальяно, разведя огонь в камине, предложил ему коньяк, но Сиррах, нервно похрустывая пальцами, поспешно отказался. Воцарилось молчание. Утонув в своём глубоком кресле, Вальяно молча ждал.

— Профессор, а… что такое…подлость? — блуждающий взгляд Риммона, не видя, обшаривал предметы в комнате, избегая только одной точки — светящихся синевой цикория глаз Вальяно.

— Вам нужна дефиниция? Охотно объясню, мой юный друг. Подлость есть неспособность поставить честь выше выгоды. Любой выгоды — телесных удовольствий, финансовой прибыли или престижа. Я выделил бы три типа подлецов. Первых — уверенных, что их подлость обыденна и жизненна. Затем застенчивых и совестливых подлецов, чьи мерзости смущают их самих, но выгода перевешивает смущение. Ну, и, наконец, просто чистокровных подлецов, не склонных себя анализировать. В среде подлецов благородство считается признаком дегенерации. Делятся подлецы и по степени ментальности: это или очень неумные люди, или… уж… до чрезвычайности несчастные. А это вам зачем, Сиррах?