Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола Страница 73

Остановились у излета морской лагуны в нескольких верстах от замка. Все разбрелись по берегу, где то и дело натыкались на небольшие пещеры в провалах и расселинах прибрежных скал. В одной из пещерок, в двух футах от земли, по скальному склону, звеня, стекал ручей. У входа, закрытая с трёх сторон от ветра, уже зеленела молодая трава. Невер прикоснулся к мягким стебелькам, на которых, словно бриллианты, искрились капли воды, и приник к ладони губами.

 - Вдали от лазоревок, стад, крестьянок, Там, где не верезг вокруг, а — вереск, Я пил пополудни зеленый плеск — как теплое зелье, туман пролеска. Исток Уазы, оазис приманок — Бессловесные вязы, притихший лес. Что зачерпнуть я мог из тумана? Глоток — золотой, постылый и пресный. И впрямь, уж какой из меня пропойца! Потом гроза наползла на закат. Я видел, в ночи роятся и строятся Пространства среди голубых колоннад. И плеск, сквозь песок просочившись, канул, А тучи в лужи бросали град… Ловец жемчужин, искатель кладов — Какою жаждой я был объят! —

…Мягкий голос Эммануэля, читавшего Рембо, прозвучал под сводами грота с каким-то странным, щемящим надломом. Невер улыбнулся Эммануэлю, и тот ответил ему грустной улыбкой. Морис опустил глаза и задумался о странностях того избирательного сродства, которое так влекло его — к Эммануэлю, Эммануэля — к Симоне, а Симону — к нему самому.

Между тем, поразмыслив над сказанным ему Вальяно, Риммон на следующий день встретился с отцом Бриссаром и провёл с ним около часа. Друзья решили, что он обсуждал предстоящее венчание с Эстель, и не задали ему никаких вопросов. Риммон тоже предпочел ничего никому не говорить. И только в полутёмном коридорном пролете, накануне поездки, он что-то тихо спросил у Вальяно. Тот внимательно взглянул на него и что-то долго объяснял. Внимательно выслушав его, Сиррах кивнул и растворился в темноте коридора.

С тех пор он пребывал в превосходном расположении духа.

Весенний воздух взбодрил и опьянил Гиллеля. Впервые за последние дни его перестало обременять мучительное осознание его несчастья, он расслабился и чуть успокоился. Наблюдая, как на подступах к пещерке весело дурачится Эстель, изображая престарелую примадонну местного театрика, они с Сиррахом хохотали над ее пародией, а Рантье звонко лаял.

Потом Эстель, радуясь как ребенок, нашла на горном склоне под снежным настом маленький желтый шафран. Хамал опознал в нём crocus chrysanthus, и Невер с улыбкой вставил его в петлицу сюртука Риммона. Ещё один такой же цветок нашёл неподалеку Эммануэль. Он поднял глаза, ища Симону, но та, заметив его движение, резко отвернулась и начала спускаться по тропинке по склону. Хамал опустил глаза и вздохнул. На лице Невера, проводившего её глазами, обозначились скулы.

Цветок в поникшей руке Эммануэля скорбно склонил крохотную жёлтую головку.

…Не безумие — проклятие Тота.

Над золотыми медовыми сотами кружились нетопыри, распевая хором надтреснутым козлетоном арии из "Риголетто". Он сходил по ступеням с ума, и черными воротами заходил в Августу Тревирорум. Невыносимое иго индигового неба вдруг разорвал синагогальный гимн. Он стоял в темных лавровых зарослях, а звездные всполохи, виясь меандрами, отражались в зеркальной чешуе жутких набальзамированных саламандр… Он, яростно размахиваясь, бичевал человека, но удары багровыми рубцами горели на его плечах. Небо было перечеркнуто крестообразно и распадалось на четыре части. Он чувствовал беду и, наконец, все понял. Бог был распят и умер. Все было кончено. Бесповоротно. Обвив плащаницей, Его погребали. Пальцы Хамала тщетно искали перила, зеленый нефрит напольных плит был залит алой кровью, и память не сохранила каких-то самых важных, спасительных молитв.

…Он шел по карнизу. Внизу плотоядно скалилась волки, Квинтилий Вар возвращал легионы. Бог читал Талмуд стоя, и завороженно он, сходя с ума, смотрел, как мужественно и исступленно любили друг друга Цезарь и Апполон. Нафабренная челядь сновала с канделябрами, Эрна хохотала, как девка в лупанаре. Воздевая костлявые длани, блуждая впотьмах, истлевшие мумии египетских саркофагов что-то шептали о своих былых и уже никому не нужных страстях…

…На императорском ложе развалилась Лили, лопоча по-французски. Вверху, над балдахином, прикрывая причинное место хвостом кургузым, парил нетопырь Мормо — красногубый и толстопузый. Император, похожий на профессора Триандофилиди, приставляя к копчику пиявки, повествовал, конфузясь, рыжей Лили о своих интимных проблемах. Клубился черный дым, он задыхался в бессилии, и к утру бы умер, умер, умер…

Но день был Пасхальный, и Бог уже встал из гроба. И слова молитв вспомнились вдруг, его пальцы нашли перила, и кровь ушла, просочившись в щели напольных плит, и расцвела земля соцветьями мальвы и девясила…

Откуда-то издалека ему улыбнулась Эстэр. Как она похорошела в свои семнадцать!.. Как же он раньше-то не заметил?

…Хамал проснулся и долго в недоумении вспоминал нелепые детали своего сбивчивого и сумбурного сна. В это утро он почти решился пойти к Вальяно, точнее, дал себе слово, что непременно дойдёт до апартаментов профессора. Он уже неоднократно порывался поговорить с ним, особенно после разговора с Риммоном, но каждый раз находились обстоятельства, мешавшие ему.

Теперь он, торопливо одевшись, механически завязал галстук, взял, сам не зная зачем, трость, и почти бегом устремился к Храмовой лестнице. Вид у него был столь странный, что даже Мормо, столкнувшись с ним в портале, посторонился, а Сиррах, возвращавшийся с Рантье с утренней прогулки, не решился окликнуть его. Остановился он только перед дверью Вальяно и тут с изумлением услышал колокольный звон к заутрени. Неужели так рано?

Хамал глубоко вздохнул и решил было вернуться, но тут дверь тихо распахнулась.

На пороге стоял Рафаэль Вальяно, — в старой мантии с потертыми обшлагами на рукавах, с небрежно повязанным вокруг шеи сильно поношенным серым шарфом. Хамал оглядел полы своего дорогого чесучового сюртука, свои унизанные перстнями пальцы, изящную инкрустированную серебром трость, и почувствовал себя неловко.

— Гилберт. — Интонация Вальяно вовсе не была вопросительной. Гиллелю показалось, что профессор не только ждал его, но и прекрасно знает, зачем он пришёл. Пропустив его к себе, профессор указал на глубокое кресло, развернутое к камину, но сам садиться не стал, а опершись о каминную полку, на которой возвышалась небольшая деревянная фигура Христа, замер, глядя на Хамала бездонными аметистовыми глазами.