Радуга над Теокалли (СИ) - Свидерская Маргарита Игоревна Страница 8

Однако болезнь халач-виника приводила обе стороны в замешательство. Смущение вызывало следующее – Копан являлся единокровным братом правителя Майяпана, а вот Кинич-Ахава – только наполовину. Родственные узы ослабевали. Надеждой была Иш-Чель. Впрочем, даже при той полноте политической власти, которой наделялись жены правителей, она не могла решать такие важные проблемы, как военные договоры.

Споры стихли, когда время приблизилось к полудню и на главном теокалли города, где возвышался храм Ицамне, все было готово к большому жертвоприношению. Об этом известил звук ритуальных барабанов. Толпа смолкла и направилась на центральную площадь к подножию теокалли.

Кинич-Ахава вышел в сопровождении семьи, занял место халач-виника. Это позволило ему и свите наблюдать и слышать происходящее внизу.

Ждали верховного жреца Ицамны.

Он появился, когда хор исполнил торжественную песню.

Весь его облик соответствовал представлению майя о небесном драконе – в одеянии синего цвета с темными пятнами, символизирующими шкуру ягуара. Сзади висел стилизованный хвост, напоминающий грозное оружие хозяина вод. Лицо скрывала маска – некая помесь голов птицы и крокодила – украшенная многочисленными яркими перьями с преобладанием голубых оттенков. Место глаз занимали огромные камни из бирюзы величиной с кулак взрослого человека. Весило одеяние много, поэтому поступь жреца была тяжёлой и медленной, с трудом ему удавалось сохранить гордую осанку. Присоединившись к поющим, жрец воздел руки к небу, от этого шкура предательски качнулась, но была тут же поправлена младшими помощниками, следовавшими за верховным.

Служитель Ицамны продолжил пение в одиночестве голосом громким, сильным, немного басистым. Раздался глухой шум, символизирующий звук небесного грома – недовольное ворчание бога. Постепенно, к концу песни, барабаны становились все тише, пока совсем не замолчали – Ицамна услышал. Верховный жрец ловко сбросил шкуру дракона, оставшись в одной белоснежной набедренной повязке и многочисленных ожерельях из перьев и камней, спускающихся почти до колен. Прислужник подал ему нож. Жрец поднял его над головой и затянул новую песню, плавно разворачиваясь к жертвенному камню, куда служители уложили первого мужчину.

Свите Кинич-Ахава было видно лицо приговорённого, на нем читалось воодушевление и гордость, а глаза горели счастьем. Одним точным ударом жрец вскрыл грудь мужчины и, подняв окровавленное сердце к небу, стал рассматривать его, что-то бормоча себе под нос. Служители уже укладывали на жертвенник следующего. Всего жертв было подготовлено больше двух сотен.

Верховный внимательно рассматривал внутренности и сердце жертвы, с каждым разом все громче и громче произнося слова молитвы. Вскоре руки жреца устали наносить удары, и тогда расчленением занялся помощник, который, вскрыв грудь, передавал сердце верховному и уступал место для гадания по внутренностям.

Жертвоприношение длилось уже несколько часов, когда жрец наконец издал торжествующий вопль, который мог означать только то, что бог Ицамна дал ответы на все вопросы, интересующие правителя Коацаока.

Залитый кровью, верховный снова облачился в шкуру небесного дракона, подошёл к самому краю площадки, стал напротив правящей династии и сообщил волю Ицамны. Из витиеватых выражений, которыми изъяснялся жрец, следовало, что правитель Коацаока Копан поправится нескоро, но позволяет его сыну править городом, что выкуп нужно собирать, а послов в Майяпан можно отправлять.

Сообщение вызвало небольшую бурю негодования, которая стихла, едва Кинич-Ахава объявил, что желает говорить. Молодой правитель встал, подошёл к лестнице, ведущей вниз, и спустился до её середины. Подождав, пока смолкнут протестующие голоса, обратился к горожанам:

– Граждане Коацаока, вы слышали волю любимого и почитаемого Ицамны. Он подтвердил наше желание оставаться свободными. Помочь нам может Майяпан. Я обещаю вам, что не допущу захвата власти в городе ни чужеземцами, ни кровными моими братьями. Я призываю Кокомо только для помощи в оказании сопротивления мешикам. Клянусь вам в этом!

Тишина, которая повисла после этих слов, означала, что жители пытаются продумать все до мелочей. Неожиданно рядом с Кинич-Ахава возникла Иш-Чель. Она тихо спустилась вниз и встала рядом с мужем. Лучи заходящего солнца зажгли её рыжие волосы огненным водопадом. Зрелище было диковинным и захватывающим. Тонкие черты лица и гордая осанка производили должное впечатление. Взглянув на мужа вопрошающе, женщина очаровательно улыбнулась и также обратилась к народу:

– Граждане, я из семьи Кокомо, но принадлежу Коацаоку. По брачному договору, в случае военной угрозы нашему городу, мой род обязуется помочь. Я живу здесь и, как и вы, хочу быть свободной! Позвольте мне обратиться к моим родным. Ручаюсь, что они уйдут, как только отпадёт необходимость в их присутствии. Прошу вас, не отказывайтесь, Кокомо искусны в военном деле. Я подготовила послание к моей семье и мне нужны воины, готовые его доставить. Если вы позволите…

Голос Иш-Чель не был сильным, скорее, нежным, но она вложила в него столько искренности, что люди сразу это почувствовали. Народ резко разделился на кучки и стал активно обсуждать её предложение. Правящая чета стояла и ждала решения городского собрания. Выступление Иш-Чель понравилось жителям, многие выражали симпатию жене наследника, открыто переходя на его сторону. Вскоре начали выкрикивать о согласии то там, то тут, пока огромная масса людей во весь голос не прокричала общий вердикт:

– Согласны…

– Теперь дело за верными посланниками, – улыбнулась Иш-Чель.

Толпа граждан шевельнулась и вытолкнула из своих рядов пятерых желающих. Однако жители Коацаока подошли к этому вопросу серьёзно, каждую кандидатуру обсудили и… всех отвергли. Потом на площадку вышли двое крупных мужчин, и чей-то голос произнёс, перекрывая шум:

– Это достойные люди, пусть несут твоё послание, госпожа. Они храбры, выносливы и проверены. Против них никто не скажет худого слова!

И, действительно, толпа радостно зашумела, выражая согласие. Иш-Чель вручила узелковое письмо воинам, прислужница подала им мешки с едой, и посланцы под одобрительные возгласы вступили в широкий проход, образованный толпой.

– Вот вопросы и решены, – Иш-Чель повернула счастливое лицо к мужу.

Он улыбнулся, но промолчал и поднялся наверх. Быстрым шагом Кинич-Ахава отправился в покои отца, состояние которого не улучшилось, Иш-Чель решила его сопровождать.

После собрания Уичаа направилась к верховному жрецу Ицамны. Она с трудом сдерживала ярость и боялась, что та могла преждевременно вырваться наружу. Толпа благосклонно приняла невестку!

И ещё женщине показалось, что жрец её предал. Почти шипя, она ворвалась в хранилище, где менее суток назад сговаривалась с врагами сына. Но комната была пуста. Кипя гневом и будучи не в силах сдерживать негодование, Уичаа схватила с полки и швырнула в угол несколько глиняных горшков, совершенно не заботясь о рассыпавшемся содержимом. А оно разлетелось драгоценными осколками нефрита и бирюзы.

На шум прибежал немой раб, который всегда провожал её к верховному жрецу. Увидев госпожу, он испуганно нырнул обратно в коридор. Вскоре возник тот, на кого Уичаа собиралась излить гнев. Вид правительницы не смутил жреца, он спокойно сел, затянулся любимой трубкой и только тогда соизволил взглянуть на женщину. Не в первый раз видел её в таком состоянии, поэтому молчал и пускал дымные кольца, демонстративно показывая, кто в настоящее время господин.

Первой молчания не выдержала Уичаа:

– Ты не должен был допускать обращения Иш-Чель к гражданам Коацаока!

– Почему? – спокойно спросил жрец.

– Это противоречит нашему плану!

– Нисколько! Твоему – да. К сожалению, эмоции владеют тобой больше, чем разум, Уичаа. Ты никак не можешь их усмирить, а сколько я учил! Боги, духи всего живого подарили тебе великую силу, но ты никогда не станешь настоящим нагуалем! Твой нрав, твоя ярость, которые ты не можешь усмирить, мешают тебе понять происходящее, научиться прощению. Ты никогда не достигнешь истинной мудрости!