Джон Томпсон - Твин Пикс: Расследование убийства. Книга 2 Страница 88

Но теперь, дорогой мистер Купер, я думаю иначе. Мне хочется, чтобы хоть кто-нибудь узнал всю правду. И поэтому я пишу это письмо из камеры смертников именно Вам — в том деле Вы, хотя и явились моим разоблачителем, но повели себя по отношению ко мне очень гуманно и, даже, сказал бы, человечно. И поэтому в качестве исповедника я выбрал именно Вас. Я был бы последним негодяем, если бы пожелал унести в могилу свою ужасную тайну. Кроме того, я страшусь мести убитого мною человека. Нет, речь идет не о том несчастном, которого я прикончил из-за денег. В этом преступлении я уже сознался, и оно больше не тяготит мою совесть. А вот другое преступление, которое я совешил много лет назад — мысль о нем не дает мне покоя.

Человеком, которого я убил, был мой старший брат. Впрочем, старшинство его в достаточной степени условно. Мы с ним близнецы, и на свет появились, можно сказать, одновременно.

Его призрак и поныне неотступно преследует меня. По ночам он тяжелой гирей наваливается мне на грудь и душит, а среди бела дня то появляется где-нибудь в комнате, и смотрит на меня с неописуемой ненавистью, то заглядывает в окно и страшно ухмыляется, обдавая меня леденящим душу презрением.

Самое ужасное состоит в том, что мы с братом были похожи друг на друга, как две капли воды. Еще задолго до того, как я очутился в этой камере смертников, на другой день после совершенного мною убийства с ограблением, мне стал являться его призрак. Теперь, оглядываясь назад, я порой думаю, что все последующие события — и то, что я совершил второе убийство, и то, что столь виртуозно задуманное мною преступление оказалось раскрытым, — свершилось по воле его мстительного духа.

Убив брата, я начал бояться зеркал. И не только, кстати, зеркал — любая поверхность, способная отражать предметы, внушала мне ужас. В собственном доме я постарался избавиться от всех зеркал и стеклянной утвари. Но и это не помогло: достаточно было выйти на улицу, чтобы увидеть вокруг себя множество поблескивающих в глубине магазинов зеркал. Чем упорнее я пытался не смотреть на них, тем сильнее притягивали они мой взгляд. И всякий раз оттуда на меня глядели налитые ненавистью глаза брата, хотя я и прекрасно отдавал себе отчет, что это всего только мое собственное изображение.

Однажды, проходя мимо лавки, торгующей зеркалами, я чуть было не лишился чувств — не одно, а сотни одинаковых лиц, в каждом из которых я узнавал брата, повернулись в мою сторону, вперев в меня тысячи глаз, налитых страшной злобностью.

Но как ни преследовали меня эти жуткие видения, на первых порах я не падал духом. Меня поддерживала самонадеянная уверенность, что преступление, столь великолепно, как мне в то время казалось, задуманное и осуществленное, никогда не будет раскрыто. К тому же, у меня появилось множество новых забот, не оставляющих времени для пустых и неоправданных, как мне тогда казалось, страхов. Однако, как только я оказался в тюрьме, все резко изменилось. Пользуясь однообразием и беспросветностью моего здешнего существования, дух убитого брата-близнеца полностью завладел мною, а после того, как Окружной суд признал меня виновным и мне был вынесен смертный приговор, наваждение стало совершенно невыносимым.

В камере, как вы, мистер Купер, наверняка знаете, нет зеркала, и каждый раз, когда мне приносят его, чтобы я побрился, или когда попадаю в баню, я неизменно вижу в воде лицо брата. Даже в миске с супом мне чудится его ненавидящий взгляд. Все, что хоть каким-то образом отражает свет — посуда, металлические предметы, даже пряжка на ремне полицейского надзирателя — являет мне его образ, то гротескно увеличенный, то совсем крошечный. Когда сквозь тюремное оконце в камеру пробиваются солнечные лучи, я пугаюсь своей же тени. Дело дошло до того, что даже вид собственного тела стал внушать мне ужас, мы ведь с братом и сложены были одинаково, вплоть до мельчайших складочек и черточек.

Чем терпеть эти невыносимые страдания, лучше умереть. Нет, мистер Купер, не подумайте, я нисколько не боюсь электрического стула. Наоборот, я жду его с нетерпением. Мне уже обрили голову для подключения электродов, и я знаю, что с обритой головой надеяться не на что. Но мне хочется встретить свой смертный час со спокойной совестью. Перед смертью я должен заслужить прощение убиенного брата. Или, на худой конец — хотя бы избавиться от душевных мук, от постоянной необходимости бояться его призрака. А достичь этого можно только одним способом — чистосердечным признанием в содеянном.

Дорогой мистер Купер, не сочтите за труд, прочитав это письмо, рассказать обо всем судье и присяжным, а также сообщить моей жене. Я плохо знаю Вас, но вы почему-то производите на меня впечатление очень порядочного человека. Я уверен, что вы не откажете мне в этом.

А теперь я поведаю вам о своем преступлении.

Как я уже написал, мы с братом были близнецами. Если не считать одной-единственной родинки у меня на бедре, по которой нас различали родители, мы были полнейшим подобием друг друга. Я думаю, что даже количество волос у нас на голове, если кому-нибудь и вздумалось их пересчитать, совпало бы до последнего волоска.

Это-то абсолютное сходство и натолкнуло меня на мысль о преступлении.

И вот, в один прекрасный день я задумал убить своего брата. Скажу прямо, ненавидеть его у меня никаких особых причин не было. Правда, если не считать снедавшей меня зависти: по праву старшего брата и наследника он получил от родителей огромное состояние, не идущее в сравнение с теми жалкими крохами, что достались мне. В довершение ко всему девушка, которую я любил, стала не моей, а его женой — к этому ее принудили ее родители, польстившись на богатство и положение брата. Я завидовал ему, хотя и хорошо понимал, что мой брат передо мной ни в чем не виноват. Если уже и следовало кого-нибудь винить, то только наших родителей, которые щедро одарили одного сына и обделили другого. Что же касается женитьбы брата, то он, судя по всему, даже не догадывался, что его невеста в свое время была моей возлюбленной.

Мистер Купер, я иногда думаю, что, окажись на моем месте кто-нибудь другой, ничего дурного и не случилось бы. Но, на свою беду, я уродился человеком достаточно ничтожным и к тому же совершенно не умеющим обращаться с деньгами. Главное же — в моей жизни не было определенной цели. Дешевый прожигатель жизни, я заботился только о том, как извлечь побольше удовольствий сегодня, а о том, что меня может ждать завтра, даже не задумывался. Вполне возможно, что это было своеобразной реакцией на отчаяние, охватившее меня, когда я понял, что все богатства и любимая девушка достались другому. Что касается моей доли в наследстве, то, хотя она и составляла достаточную сумму, чтобы вести достойный образ жизни, я быстро истратил все.