Питер Уоттс - По ту сторону рифта Страница 21

Нет таких слепцов, как те, что сами не желают видеть.

Те дни позади. В последние недели Святой Дух пылал во мне ярко как никогда. А этим утром… этим утром разгорелся еще ярче. В память о Траяне.

Я схожу на своей обычной остановке. На перроне никого, кроме пары констеблей. На трамвай они не садятся – сразу направляются ко мне, отбивая каблуками по плитке строгий ритм, присущий всем облеченным властью. Знаки отличия выдают их принадлежность к священству.

Они заступают мне путь. Я вглядываюсь в их лица, и память о Святом Духе чуть меркнет, разбавляется тонкой струйкой дурного предчувствия.

– Извините за беспокойство, претор, – говорит один из констеблей, – но мы вынуждены попросить вас пройти с нами.

Да, я именно тот, кто им нужен. Нет, никакой ошибки здесь нет. Нет, дело не терпит отлагательств. Они сожалеют, но так распорядился епископ, вот и все. Нет, они не знают, по какому это поводу.

По меньшей мере в последнем пункте они точно лгут. Догадаться тут совсем не сложно; с пленниками и соратниками в этой системе обращаются очень по-разному, а за соратника меня явно сейчас не держат. Во всяком случае, обошлось без оков. Под арестом я не нахожусь – просто потребовалось мое присутствие в храме. Никаких обвинений мне не предъявляют.

Пожалуй, это больше всего и обескураживает: если б меня в чем-то обвиняли, я хотя бы мог все отрицать.

Экипаж петляет по Константинополю, с гудением и щелканьем перепархивая с рельса на рельс.

Я стою на носу, перед штурвалом. Мои конвоиры держатся сзади. И в этом тоже скрыто невысказанное обвинение: мне никто не приказывал смотреть перед собой, но если я взгляну на них – если воспользуюсь своим правом обернуться… как скоро на мое плечо ляжет твердая рука и развернет меня обратно?

– Храм в другой стороне, – бросаю я, не оглядываясь.

– Ориген перекрыт до самого Августина[23]. Надо все убрать после похорон.

Снова ложь. Всего два дня назад моя рота обеспечивала порядок во время шествия по Августину. Никаких барьеров мы после себя не оставили. Скорее всего, констеблям это известно. Они не пытаются меня обмануть – лишь дают понять, что им нет нужды придумывать убедительную ложь.

Я поворачиваюсь, но не успеваю открыть рот, как меня осаживают:

– Претор, я попросил бы вас снять шлем.

– Это шутка?

– Нет, господин. Епископ настаивал на этом.

В изумлении, не веря своим ушам, я расстегиваю ремешок на подбородке, стягиваю устройство с головы и уже хочу взять его под мышку, как констебль протягивает руку и забирает шлем.

– Безумие, – говорю я ему. Без шлема я слеп и глух, как язычник. – Я не сделал ничего дурного. На каком основании…

Констебль, стоящий за штурвалом, уводит экипаж налево. Второй кладет мне руку на плечо и решительно разворачивает.

Площадь Голгофы. Ну конечно же.

Сюда приходят умирать безбожники. Изымать шлем было необязательно: в этом месте ощутить присутствие Господа не способен никто. Наш экипаж бесшумно скользит мимо шеренг еретиков и одержимых, распятых на крестах; глаза их закатились, из пробитых штырями запястий струйками сочится кровь. Должно быть, некоторые находятся здесь с того дня, когда погиб Траян: казни через распятие растягивались на целые дни и до изобретения анестезии, а теперь у нас более цивилизованная страна. Мы не терпим излишних мук, даже если речь об осужденных.

Уловка старая и несложная: миновав эти ряды, немало пленников предпочли пойти на сотрудничество еще до всяких допросов. Неужели эти двое не понимают, что я вижу их насквозь? Не знают, что я и сам бессчетное число раз проделывал такое?

Некоторые из умирающих вскрикивают, когда мы проезжаем мимо, – не от боли: это голоса демонов, что обитают у них в головах. Даже и теперь зло ведет свои проповеди. Даже теперь тщится обратить других в свою безбожную ересь. Неудивительно, что Церковь глушит сигнал в этом месте, – что бы подумал обычный человек, ощущая присутствие Всевышнего и в то же время слыша богохульства?

Тем не менее я почти чувствую присутствие Бога. Такого быть не могло бы, даже если б у меня не отобрали шлем. Но нет, вот она, струйка Божественного – словно тоненький луч яркого света, пробившийся сквозь грозовые тучи. Его сила невелика; близость Господа не захлестывает меня, как прежде, – и все же утешает меня. Он вездесущ. Он присутствует даже здесь. Его не изгнать заглушающими полями – как не выключить солнце, закрыв окно.

Господь говорит мне: «Будь сильным. Я с тобой».

Мой страх уходит, точно отливающая волна. Я поворачиваюсь к конвоирам и улыбаюсь: Бог пребывает и с ними, надо только осознать это.

Но они, кажется, не осознают. Когда мы встречаемся глазами, что-то в их лицах меняется. Прежде на них было лишь угрюмое, неприветливое выражение.

Теперь же они отчего-то выглядят почти напуганными.

Меня ведут в храм, но не к епископу – сначала прогоняют через световую трубу. Уверяют, будто это плановое обследование, хотя в последний раз я был в трубе четыре месяца назад, и до следующего осмотра еще целых восемь.

Панцирь мне после осмотра не возвращают. Меня просто конвоируют в палаты епископа. Над богато украшенной дверью изображено подобие огненного креста и начертаны слова, явленные Господом Константину: In hoc signo vinces. Сим знаком победиши.

Потом меня оставляют одного, но здешние порядки мне известны. Снаружи караулит стража.

В кабинете темно и уютно, всюду подушки, бархатные занавеси и красное дерево. Окна отсутствуют. На одной из стен светится экран, демонстрируя череду объемных изображений. Каждое задерживается на несколько секунд, затем гипнотически перетекает в следующее: подножие Синая; Пролиний, возглавляющий поход на индуистов[24]; наконец, сам Святой Грот, где Господь явил Моисею Неопалимую Купину, где Он явил всем нам путь Духа Святого.

– Представьте, будто мы его так и не нашли.

Я оборачиваюсь и вижу епископа, который возник словно бы ниоткуда и наблюдает за мной. В руках у него большой конверт цвета слоновой кости. На губах играет чуть заметная улыбка.

– Учитель? – произношу я.

– Представьте, будто не было видения Константина, будто Евсевий[25] так и не выслал ту экспедицию на Синай. Представьте, будто после Моисея Грот так и не обнаружили. Никакой тысячелетней истории, никакого технологического расцвета. Лишь очередная недоказуемая легенда о галлюцинирующем пророке, которому вверили в горах десять заповедей, но не дали средств, чтобы провести их в жизнь. Мы ничем бы не отличались от язычников.

Он указывает мне на диванчик – роскошное мягкое канапе винного цвета. Сидеть мне не хочется, но желания оскорблять епископа тоже нет. Я осторожно устраиваюсь с краю.

Епископ остается на ногах.

– Знаете, а я ведь был там, – продолжает он. – В самом сердце Грота. И преклонил колена в том самом месте, где это некогда сделал и Моисей.

Он ждет отклика. Я откашливаюсь.

– Полагаю, это было… неописуемо.

– Не то чтобы. – Он пожимает плечами. – Думаю, человек ближе к Богу во время обычных утренних молений. Все-таки присутствие там… сырое. Неочищенная руда. Удивительно, что природное образование вообще способно вызывать в нас хоть какие-то религиозные импульсы, и уж тем более – настолько последовательные, чтобы из них выросла целая культура. И все-таки эффект… слабее, чем ожидаешь. Его переоценивают.

Я сглатываю и молчу, точно воды в рот набрал.

– Разумеется, то же самое можно сказать и про религиозные переживания в целом, – продолжает он, добродушно святотатствуя. – По сути, все сводится к электрическому замыканию в височной доле мозга. Божественного в этом не больше, чем в силах, что двигают стрелку компаса и притягивают железные опилки к магниту.

Мне вспоминается, как я впервые услыхал подобные речи – вместе с другими воспитанниками яслей, аккурат перед нашим первым причастием. «Это такой фокус, – объясняли нам. – Как статические помехи в радиоприемнике. Они запутывают ту часть мозга, которая у вас отвечает за границы, то есть определяет, где заканчиваетесь вы и начинается все остальное. И когда ее сбивают с толку, она решает, что вы бесконечны, что вы и весь тварный мир – единое целое. Она заставляет вас думать, что вы находитесь пред ликом самого Господа». Нам показали картинку, на которой в темном абрисе человеческой головы большущей сморщенной сливой красовался мозг. Важные элементы обозначались стрелками и подписями. Затем старшие принялись разбирать жезлы и молельные колпаки, демонстрируя крохотные магниты и соленоиды – все эти хитрые устройства, которые смутили разум целой расы.

Кое-кто из нас понял не сразу. Для ребенка «электромагнит» – всего лишь очередной синоним «чуда». Но старшие терпеливо повторяли азы простыми и доступными словами, пока все мы не усвоили суть: мы не более чем машины из плоти, а Бог – технический сбой.