Питер Уоттс - По ту сторону рифта Страница 25

Звук из далекого прошлого.

– Ты меня слышишь, Джуди? Помаши, если слышишь.

Из тех времен, когда существо было частью чего-то большего, и никаким не существом, а…

– Машина тебя не узнает, понимаешь? Она запрограммирована на местных.

…женщиной.

Во мраке заискрились грозди давно дремавших нейронов. С тарахтением запускаются и перезагружаются старые, позабытые подсистемы.

Я…

– Ты прошла… Боже мой, Джуди, да хоть знаешь, где ты сейчас? Ты пропала без вести в Хуанеде-Фука![32] Это же три с лишним тысячи километров!

Оно знает мое имя. Ей трудно думать из-за невесть откуда взявшегося бормотания в голове.

– Джуди, это ведь я, Дженет. Господи, Джуди, как тебе удалось столько продержаться?

Она не способна ответить. Она едва-едва начала осознавать сам вопрос. Какие-то ее части по-прежнему спят, какие-то не желают говорить, а какие-то и вовсе вымыло. Она не помнит, почему ей никогда не хочется пить. Забыла о приливах и отливах человеческого дыхания. Когда-то, хотя и совсем недолго, она знала слова вроде «фотоумножение» и «миоэлектрический», но они и тогда казались чушью.

Она трясет головой, надеясь, что в мозгу прояснится. Новые части – нет, старые, очень старые части, которые сгинули, а теперь вернулись и никак не хотят заткнуться, твари, – шумно требуют ее внимания. Она опять тянется сквозь собственное отражение в пузырь, но нижний шлюз и в этот раз отталкивает ее.

– Джуди, тебе никак не попасть на станцию. Там никого нет. Сейчас все автоматизировано.

Тогда она снова берется за кромку между черным и серым. Темный покров сходит с призрака еще в нескольких местах, обнажая большой бледный овал, а внутри него – два поменьше, белых и совершенно пустых. Кожу вокруг рта покалывает, плоть немеет.

Мое лицо! – кричит что-то внутри. – Что с моими глазами?

– Но тебе туда и не надо, ты бы даже стоять не смогла. Мы встречали такое у других беглецов – постепенно тело начинает терять кальций. Ну, типа, кости рыхлеют.

Мои глаза…

– Мы перебросим к тебе по воздуху батискаф. Бригада спустится максимум через пятнадцать часов. Просто залезай в укрытие и жди. Там все по последнему слову, Джуди, автоматика о тебе позаботится.

Она смотрит на короб под собой. В голове возникает слово: Капкан. Ей понятен его смысл.

– Они… они наделали ошибок, Джуди. Но теперь все иначе. Нам больше не нужно переделывать людей. Ты только подожди. Мы тебя приведем в норму, Джуди. Ты вернешься домой.

Голоса внутри сразу затихают, все внимание. Им не нравится, как звучит это слово. «Домой». Интересно, что бы оно значило? И почему ей от него так холодно?

Через сознание проплывают еще несколько слов: свет горит, а дома никого.

Зажигаются, мерцая, новые огни.

У нее в голове мелькает и копошится что-то мерзкое, нездоровое. Старые воспоминания с визгом наезжают на изъеденные ржавчиной годы. Вдруг возникает четкая картинка: червяки; грозди безглазых, мясистых рыл тянутся к ней, подергиваясь, из двадцатилетней дали. Она с ужасом смотрит на них и вспоминает, как их называют. Их называют «пальцами».

Что-то не выдерживает и с треском обрушивается. Большая комната, в маленьком кулачке зажата наручная куколка. Пахнет мятными леденцами, черви забираются ей между ног и делают больно, а сами шепчут тс-с-с да не так уж и неприятно, хотя ей очень неприятно, но она не хочет его расстраивать после всего, что я для тебя сделал, так что мотает головой, зажмуривается и просто ждет. Много-много лет спустя она открывает глаза, и он снова рядом, только весь съежился, и он не помнит, он совсем мать его не помнит, сплошь милая как выросла-то, сколько лет сколько зим. Так что она напоминает ему, когда электроды шокера вонзаются в тело, и он сгибается пополам, она напоминает ему, пока его мышцы сводит оргазм мощностью в двенадцать тысяч вольт; она показывает ему нож, совсем близко показывает, и его левый глаз с усталым влажным вздохом лопается, но другой она ему оставляет, он так забавно дергается в глазнице, пусть смотрит, но в кои-то веки коп, черт его дери, оказывается рядом, когда нужен, и вот черви возвращаются, собираются в тугой стиснутый комок и поршнем врезаются ей в почки, хватают за волосы и тащат не в ближайший участок, а в какую-то странную клинику, где голоса в соседней комнате лопочут про оптимальную посттравматическую среду и эндогенную дофаминовую зависимость. А потом кто-то говорит, существует и другая возможность, мисс Карако, мы предложим вам поехать в одно место, там немного опасно, но вы-то как раз себя будете чувствовать как дома, правда? И вы можете принести реальную пользу, нам нужны люди, которые могут жить в условиях некоторого стресса и при этом не, как бы это сказать…

И она говорит, ладно, ладно, валяйте, хватит мозги канифолить.

И черви зарываются ей в грудь, пожирают мягкие ткани и заменяют их на жесткие геометрические фигуры из пластика и металла, которые режут ей потроха.

А потом мрак и холод, жизнь без дыхания, четыре тысячи километров воды наваливаются сверху, как бескрайняя матка, укрывают ее…

– Джуди, ради Бога, ну скажи хоть что-нибудь! У тебя сломался вокодер? Ты не можешь ответить?

Все ее тело сотрясает дрожь. Она в силах лишь наблюдать, как рука-спасительница сама по себе поднимается и возвращает на место черную кожу, плавающую перед лицом. Рептилия смыкает швы – здесь, здесь и здесь. Активируются гидрофобные боковые цепи; скользкая черная плодная оболочка заглатывает сама себя, затягивая гнилую плоть. Внутри еле слышно рвут и мечут приглушенные голоса.

– Джуди, ну ты хотя бы помаши! Джуди, что… куда ты?

Существо не знает. Оно всегда стремилось к этому месту. И забыло почему.

– Джуди, тебе нельзя далеко уходить… Ты же знаешь, в такой близости от активного рифта наши приборы не очень чувствительны, и…

Существо хочет одного – поскорей убраться от шума и света, и ничего больше. Снова остаться в одиночестве.

– Джуди, погоди… мы же просто хотим помочь…

Слепящий искусственный свет позади тускнеет. Впереди лишь редкие искорки живых фонариков.

На кромке сознания вяло зависает мысль и тут же растворяется навсегда.

Она знала, где ее дом, за годы до того, как увидела океан.

В глазах Господа

Я не преступник. Я ни в чем не виноват. В начале очереди только что задержали женщину – лет за тридцать, кожа цвета мокко, большие невинные глаза, берет от «Ла Сенца». Судя по всему, она приняла дозу окситоцина, надеясь провести биологическую составляющую системы: улыбка, подмигивание и дополнительный химический толчок, который, обходя логику, сразу шепчет мозговому стволу: «Она друг, незачем проводить ее через машину…»

Только она, похоже, забыла, что мы все тут машины – настроенные, отлаженные и прокачанные до последней молекулы. Охране привили иммунитет и против чужих доводов, и против аэрозолей. Женщину уводят прочь, не обращая внимания на ее протесты. Следуя примеру охранников, я пытаюсь без сантиментов отнестись к тому, что ожидает ее за белой дверью. О чем она вообще думала, как решилась на такой номер? Значит, в голове у нее засела не какая-нибудь там склонность. Пассажиров с оплаченными билетами не сдергивают с рейса за одни лишь гнусные фантазии. Пока еще не сдергивают. Следовательно, она что-то натворила. Совершила поступок.

До начала посадки полчаса. Передо мной полсотни законопослушных граждан, а к досмотру даже пока и не приступали. Жужжалка, только-только установленная, маячит впереди, словно огромный бронированный краб с разинутой пастью. Одна из сотрудниц охраны выступает из его тени и начинает выборочную проверку пассажиров, двигаясь вдоль очереди. После сегодняшнего нежданного улова она верит, что ей повезет. В справедливо устроенной вселенной у меня не было бы причин ее бояться. Я не преступник, я ни в чем не виноват. Слова раз за разом прокручиваются у меня в голове, как охранное заклинание.

Я не преступник. Я ни в чем не виноват.

Но я знаю, что чертова машина все равно меня заклеймит.

В Тайной комнате перед началом очереди зажигается свет. Записанный женский голос объявляет предпосадочный досмотр, эхом разносясь по терминалу с его резкой акустикой. Охрана неохотно принимает рабочие позы. Чтобы оказаться в этой очереди, нам пришлось расстаться со всем: транспортными чипами, драгоценностями, мне – с карманным органайзером; все это конфисковали и вернут лишь после искупления грехов. Жужжалка должна видеть наши головы без помех, даже серьга может сбить ее с толку. Людям с медицинскими имплантатами и допотопными амальгамными пломбами тут не рады. Для этих категорий предусмотрена отдельная очередь – и специальное помещение, где до сих пор в чести старые добрые допросы и досмотр телесных полостей.