Натали Голдберг - Человек, который съел машину: Книга о том, как стать писателем Страница 29

Впервые участвуя в марафоне, люди обычно нервничают. Они боятся, что им будет нечего сказать или что они не смогут писать так долго. Когда все заканчивается, они удивляются тому, как пролетело время: «Я мог бы писать целый день!» Однажды во время недельного семинара в Университете Миннесоты я устроила моим двенадцати студентам марафон в первое же утро. Сначала они упирались и насмехались надо мной. Но когда все закончилось, один из них предложил: «Давайте пообедаем, а потом устроим еще один марафон». И на протяжении всей недели мы занимались только этим. Мы пробовали начинать в десять вечера и заканчивать в час ночи или же начинать в семь утра и писать до полудня.

В один из дней кто-то вытащил из коробки бумажку с темой «Мой первый сексуальный опыт». Эта тема захватила одну женщину на все оставшееся время. Она писала о своем первом опыте, втором, третьем и так далее. Иногда мне представляется, как она все еще сидит в таверне «Радуга» в Хилл-Сити, штат Миннесота, и пишет о своем 708-м сексуальном опыте. В бассейне неподалеку резвятся старшеклассники, а она продолжает заказывать пепси, чтобы не потерять место за столиком. Она не знает, ночь сейчас или день, и ее ручка, не останавливаясь, скользит по бумаге. Теперь она в любой момент может достичь просветления, и нам остается лишь гадать: вернется ли она, вернется ли она когда-нибудь?..

Марафон заставляет вас раскрываться. Сразу после него вы, скорее всего, будете чувствовать себя беззащитным, потерявшим контроль. Я иногда ощущаю злость, хотя для нее нет никакой причины. Вам кажется, что в вашей броне зияет огромная дыра, и вы вдруг остаетесь голым – таким, какой вы есть. После марафона вы пытаетесь завести с другими участниками обычный разговор о погоде или о том, как хорошо быть писателем, но чувствуете себя так, будто потеряли лицо. Не переживайте: это состояние пройдет – и вы снова станете защищенным и обыкновенным.

После марафона полезно хотя бы полчаса побыть одному. Очень помогает заняться каким-нибудь приземленным физическим трудом. Я после марафонов неожиданно проникаюсь невероятной любовью к мытью посуды или начинаю, как безумная, сажать дополнительные двенадцать рядов фасоли там, где хотела сделать газон. Как раз на прошлой неделе в моем доме проходил писательский марафон, и еще до того, как ушел последний участник, я схватила пылесос и принялась чистить ковер в гостиной, где мы только что сидели.

Это чувство незащищенности после марафона очень похоже на то, что я ощущаю после посещения медитационного лагеря. После семи дней сидячей медитации мы в последний раз кланяемся Будде и другим ученикам, а потом обычно пьем чай с тортиком. Во время медитации мы сохраняем тишину, а тут мы наконец получаем возможность поговорить друг с другом. У меня всегда возникает желание упасть в торт лицом, чтобы никто его не видел. Однажды подруга, зашедшая ко мне в гости сразу после моего возвращения из лагеря, сказала: «Мне кажется, что я сижу рядом с женским портретом в стиле кубизма. Все твои измерения сияют одновременно!»

Когда я несколько часов пишу в одиночестве, я тоже испытываю нечто подобное. Не стоит переживать из-за этого. Мы просто не привыкли быть настолько открытыми. Все в порядке, примите это как должное; быть в таком состоянии – замечательно.

Признавайте написанное

Снова и снова в писательских группах, которые я веду, я сталкиваюсь со странным явлением. Человек пишет что-то действительно уникальное и не имеет ни малейшего представления о качестве написанного. Как бы я ни распиналась об этом и какие бы отзывы ни поступали от других членов группы, сам автор никак не может осознать тот факт, что его текст действительно хорош. Он не отрицает это – он просто сидит в полном смущении, а потом я случайно узнаю от других, что он не поверил ни единому сказанному слову. Такие случаи отнюдь не единичны – я наблюдаю это уже много лет.

Всем нам трудно добраться до уверенного писательского голоса внутри нас, но даже когда мы налаживаем с ним связь и начинаем писать хорошо, мы не готовы признать это. Я не утверждаю, что каждый может быть Шекспиром, но у каждого есть подлинный голос, способный поведать о жизни человека с истинным благородством и живыми подробностями. Такое ощущение, что между величием, на которое мы способны, и нашим восприятием себя и своей работы пролегает непреодолимая пропасть.

Впервые я глубоко осознала это шесть лет назад в группе, где вела занятия в течение восьми недель (это был благотворительный курс для Миннесотского центра дзен). В группе было двенадцать учеников. Я дала им задание рассказать о своей семье простыми детскими словами. Когда отведенные пятнадцать минут закончились, мы стали по очереди читать написанное. То, что написала я, потом было опубликовано под заголовком «Медленно вращающийся мир» – это был текст о моей бабушке, о том, как она пила воду, растила детей и покинула этот мир, не имея ни носков, ни салями, ни соли. После того как я прочитала это в группе, все долго молчали.

Все, что я объясняю как учитель, в конечном итоге адресовано тем, кто верит в собственный голос и пользуется им. Я пробую разные подходы и хитрости. После того как у моих учеников случается прорыв, все мое обучение сводится к поливанию индейки соусом. Сама индейка уже зажарилась. Я испытываю спокойствие и счастье; каждый член группы прорвался через собственное сопротивление к подлинным, глубоко прочувствованным текстам. Мне здесь больше нечего сказать.

Оглядев класс, я вдруг осознала, что все заинтересованно смотрят на меня в ожидании следующего упражнения. Я была поражена. До меня дошло, что никто из них на самом деле не понял, что они только что создали. «Так, значит, никто из вас не в курсе, что вы только что написали нечто очень настоящее?» Они все так же продолжали смотреть на меня.

Такое происходит не только с начинающими. Мне на ум приходят два примера. Есть одна женщина-поэт, которая очень хорошо пишет, и многие любят ее. Я называю ее Любимицей Миннесоты. Она пишет о своей жизни, об отце-священнике, о семерых сыновьях, о завтраке на столе. На ее последнем выступлении не просто были распроданы все сидячие места – организаторам пришлось продавать дополнительные билеты без мест. Она рассказывала мне, что, когда чтение закончилось, она пошла домой, чувствуя себя подавленной из-за того, что всем так нравятся ее стихи. «Я обманула очередную толпу своей работой», – сказала она.

Второй пример – писательница из одной моей воскресной группы. Она работала помощником редактора в городском журнале, писала романы и стала автором двух весьма успешных пьес (одна из них получила награду «Выбор критиков» от Minneapolis Tribune). За время занятий в группе она создала несколько совершенно уникальных текстов. Я была уверена, что она знает об их качестве – ведь, в конце концов, она была опытным писателем. Когда мы встретились с ней через месяц за завтраком и я положительно отозвалась об одном из ее текстов, она удивилась, что я дала ему положительную оценку (положительную – это на самом деле слабо сказано). Я, в свою очередь, поразилась, что она сама этого не осознает. Все ее изданные произведения были не о ней и не о ее собственной жизни. Она сказала: «То, что я писала в группе, – это просто я», – поэтому она и не могла понять, насколько ценны эти тексты.

Роси Катагири однажды сказал мне: «Каждый из нас – Будда. Я могу увидеть, что ты – это Будда. Ты мне не веришь. Когда ты сама увидишь, что ты – Будда, тогда ты проснешься. В этом и заключается просветление». Нам очень сложно осознать и оценить свою собственную жизнь. Разглядеть то, что вне нас, гораздо проще. В процессе признания качества своих текстов мы постепенно приоткрываем слепое пятно, закрывающее от нашего сознания нашу подлинную природу. Мы учимся принимать себя теми прекрасными творческими личностями, которыми являемся. Иногда, по прошествии какого-то времени, мы видим это: «О, тогда у меня получилось хорошо», – но это уже в прошлом. Наше осознание отстает.

Это вовсе не значит, что мы должны быть хвастунами. Я говорю о том, что мы должны признать: мы хороши внутри – и, излучая вовне эту положительную энергию «хорошести», создавать что-то хорошее в окружающем мире. Эта связь между нашим внутренним богатством, нашим представлением о себе и нашей работой дает нам то умиротворение и ту уверенность, которые так трудно бывает найти большинству художников. Нельзя говорить: «Наша работа плоха, и мы плохие», или: «Наша работа хороша, но мы плохие», или: «Наша работа плоха, но мы хорошие». Нужно говорить: «Мы хороши, и поэтому мы способны сиять, несмотря на наше внутреннее сопротивление хорошей работе, и признавать эту работу своей». Самое главное не в том, чтобы мир признал качество сделанного вами, а в том, чтобы вы сами признали его. Это очень важный шаг. Это дает нам удовлетворение. Мы хороши, и когда наша работа хороша, это хорошо. Мы должны признавать это и настаивать на этом.