Михаил Делягин - Россия перед лицом истории: конец эпохи национального предательства? Страница 17

Революция (пусть не социальная, а всего лишь финансовая), осуществляемая под давлением разгневанного народа, как это случилось в Исландии, — это понятно и, в общем, нормально: невозможно объяснить нормальному человеку причины, по которым он должен платить за убытки спекулянта, да еще и иностранного.

Однако весьма схожие конфискационные меры, осуществляемые по требованию международных финансистов и бюрократов, производят шоковое впечатление «конца времен»: как минимум, это противоестественно.

Между тем, ларчик открывается просто: в Испании и Греции под ударом оказались европейские деньги, а банковские системы этих стран являлись неотъемлемой частью европейской. На Кипре же деньги были чужими (в основном российскими, а также ливанскими, украинскими, казахстанскими и английскими — вкладами пенсионеров и военных), а банковская система была ничтожно малой и, в общем, изолированной от европейской.

Кипр для Евросоюза — периферия Греции, то есть «периферия периферии», что сделало его судьбу совершенно не значимой.

И в условиях вероятного ужесточения глобального кризиса, в преддверии новых, более острых финансовых проблем на нем вполне можно было, как на подопытном кролике, отработать новые интересные идеи — по завету старика Бисмарка, сказавшего (правда, про социализм): «Только надо выбрать страну, которую не жалко».

Это представляется юридическим доказательством того, что никаких общих ценностей в современном Евросоюзе (да и еврозоне как таковой) нет. «Европейский идеал» годится для пропаганды, привлечения студентов и остарбайтеров. Мало-мальски серьезные же вопросы рассматриваются на основе четкого деления на «своих» и «чужих», — причем деления меркантильного, основанного на материальном интересе и на жесткой конкуренции всех со всеми.

Страны и народы, не признаваемые «своими», таковыми уже не станут, — даже если их примут в «единую Европу». А если их катастрофа не нанесет странам и международным бюрократическим структурам, непосредственно принимающим ключевые решения, неприемлемого удара, — никто не будет всерьез напрягаться для их спасения.

Таковы новые правила. Они могут нравиться или нет, казаться более или менее справедливыми, чем до сих пор навязываемый нам мириадом пропагандистов «европейский идеал», — но его больше нет, и его место заняли эти правила.

На фоне этого фундаментального переворота рассмотрение финансового уничтожения Кипра в качестве эпизода «войны юрисдикций» представляется малозначимым, — хотя текущее, тактическое значение этого для нашей страны велико.

Дело в том, что офшорные гавани неустранимы, по крайней мере, до распада единого глобального рынка на макрорегионы, ибо они используются для снижения налогообложения глобальным бизнесом. Это его инструмент, а предприимчивые богачи (и просто недобросовестные налогоплательщики) лишь пользуются им, как рыбы-прилипалы пользуются акулами.

Борьба против офшорных зон — одна из подножек, которые США ставят своим партнерам и одновременно конкурентам из развитых стран Европы. Повышая собираемость и без того относительно высоких налогов, борьба с офшорами, которую ведут европейцы, повышает издержки их бизнеса — и тем самым снижает его конкурентоспособность на фоне американских компаний. Выигрывая годы и миллиарды для поддержания «собеса» (все более напоминающего тот, под бременем которого провалился великий Советский Союз), европейские лидеры лишают свою цивилизацию стратегической перспективы. Чтобы не видеть этой ловушки, надо быть кандидатом физических наук и диссидентом, как Меркель, или прожженным либеральным социалистом, как Олланд.

Существенно, что страны, лидеры которых понимают суть глобальной конкуренции, — включая США и Великобританию, — и не пытаются закрывать офшорные зоны, контролируемые ими. С одной стороны, часть капиталов, изгоняемых европейскими крестоносцами, переходят к ним, поддерживая их глобальные сферы влияния. С другой, контроль над офшорными зонами позволяет получать огромный объем информации, связанной с неформальными сделками и личными заинтересованностями.

Да, конечно, некоторые виды трастовых фондов надежно скрывают имя выгодоприобретателя. Но их не так много, они не удобны для проведения других операций, — и, главное, в реальной жизни, в условиях дефицита времени, сил и умений большинство участников офшорных сделок пренебрегают даже хорошо известными им правилами безопасности примерно гак же, как водители, изнемогающие в многочасовой пробке.

Поэтому контроль за офшорами является контролем за грязным бельем элит тех стран, которые ими пользуются, — а значит, и за самими этими элитами. Отказ Германии от офшоров, традиционно использовавшихся ее гражданами, принес ей немного денег, — и существенное ослабление политического влияния в перспективе. Кипрская катастрофа приведет к тому, что грязное белье российской «офшорной аристократии», которое стиралось в ее собственной «прачечной» (ибо политические отношения с властями Кипра по понятным причинам были исключительно теплыми), теперь будет стираться в «прачечных» других стран, — и в любой момент она может оказаться в ситуации, когда по каждому пятну ей придется давать подробные письменные объяснения в трех экземплярах, причем находясь под стражей.

Поэтому крах Кипра — это стратегическое поражение тусовки, правящей и владеющей нашей страной; ее единственное утешение заключается в том, что осознание подобных категорий ей — в силу образа ее деятельности — попросту недоступны.

Организация на пустом, в общем-то, месте полноценной финансовой катастрофы имеет и еще одно значение: это сигнал того, что «правила игры» будут теперь неуклонно ухудшаться для ее слабых участников. Строго говоря, это продолжение европейской традиции, наметившейся еще в ходе расширения Евросоюза: Южная Европа вступала на качественно лучших условиях, чем Восточная. Она получила значительно большие объемы помощи и, что принципиально важно, социальные гарантии, — во многом просто потому, что вступила раньше.

И теперь судьба вскакивающих в «европейский вагон» в немалой степени зависит от простой очередности. Просто вагон этот связан уже не с интеграцией, а с урегулированием, пусть неизбежно и временным, ее последствий в виде непосильного долгового бремени.

Принципиально важно, что все понесенные жертвы отнюдь не означают преодоления, пусть даже и дорогой ценой, кипрского кризиса.

Преодолена лишь локальная проблема: за счет замораживания средств на счетах в стиле советского июля 1991 года и реструктуризации банковской системы найдены средства для очередной выплаты, связанной с обслуживанием долга.

Откуда возьмутся средства для осуществления следующих выплат, никто даже и не задумывается, — особенно с учетом сверхжестких условий, навязанных Кипру. Так, в еврозоне, где пределом мечтаний является сдерживание бюджетного дефицита, Кипру предписано за три года перейти от бюджетного дефицита 2012 года в 4,9 % ВВП, — самому низкому с 2008 года, — к бюджетному профициту в 4 % ВВП, в прямом смысле слова любой ценой.

Между тем кипрская экономика уже рухнула, и безработица в 15 % — это только первый шаг в «светлое будущее», продиктованное «евротройкой». Доля финансового сектора составляла не менее 70 % ВВП; се резкое сокращение может, по оценкам, привести к падению экономики Кипра не на прогнозируемые евромогильщиками 3,5 %, а к 15 % и даже более. Не стоит забывать и того, что часть туризма была связана с обслуживанием финансовых операций: как и в других офшорных зонах, владельцы капиталов приезжали присмотреть за своими средствами и заодно немного отдохнуть. С уходом денег в другие юрисдикции вслед за ними уйдет и заметная часть туризма; промышленное же производство, каким бы небольшим оно ни было, снижается уже несколько лет.

Проблему фактического отсутствия на Кипре экономики нельзя решить в рамках вполне колониальной модели европейской интеграции. Это показывает пример и Восточной Европы, и Греции (которой из четырех экспортных отраслей — производства вина, оливок, табака и судов — при вступлении в Евросоюз разрешили сохранить лишь последнее). Просто ситуация на Кипре — в первую очередь благодаря разрушительным действиям европейских властей — значительно острее, чем в других странах Европы, а игнорируется в силу его малого значения намного более последовательно.

И это является не досадной неприятностью, а фундаментальной особенностью нового не только европейского, но и глобального мышления: оно сконцентрировано на решении текущих проблем и в принципе игнорирует не только долго-, но даже и среднесрочные последствия собственных действий.

Это вполне логично для бюрократа-временщика, «эффективного менеджера», не идентифицирующего себя ни с решаемыми им проблемами, ни с управляемым им объектом и стремящегося лишь к демонстрации успеха (неважно, какой ценой и с какими последствиями) ради следующего назначения. Кто помнит — это очень знакомо по худшим советским примерам, только теперь это «эффективная практика».