Эдмунд Фелпс - Массовое процветание. Как низовые инновации стали источником рабочих мест, новых возможностей и изменений Страница 24

Конечно, если бы на Западе не возникла современная экономика, а сохранилась меркантилистская экономика барочной эпохи, заработная плата и доходы могли бы в какой-то мере вырасти вследствие тех или иных — в сущности, не важно, каких именно, — научных открытий, экзогенных по отношению к экономикам. Однако рост заработной платы и доходов никогда не достиг бы такого уровня. Если бы экзогенная наука была в XIX веке главным фактором роста в нескольких западных экономиках, демонстрировавших высокий рост, эти научные открытия вызвали бы приливную волну, на которой поднялись бы все лодки, в том числе у голландцев и итальянцев, которые в начале XIX века были довольно продуктивны и успешны в науках. Но на деле, хотя почти все западные страны начинали в 1820-х годах примерно с равных позиций, в материальном отношении одни намного превзошли другие, и наибольших успехов добились именно современные экономики.

Итак, сделаем вывод: в этой главе были представлены не только количественные данные по быстрому росту, вызванному в некоторых странах складывавшейся в них современной экономикой. Здесь также были продемонстрированы данные, подтверждающие, что в тех странах, где современной экономике удалось укорениться, она радикально изменила материальные условия жизни благодаря беспрерывному созданию новых экономических знаний. Современные экономики совершили этот подвиг благодаря тем попыткам и успехам, к которым их подталкивала сама их структура, то есть благодаря массовым инновациям 44. Стремление к инновациям, очевидно, полностью захватило многие страны. Как и подобает низовому характеру этих инноваций, одни блага, такие как доход, поступали равнопропорционально менее имущим; другие же, например более качественное здравоохранение и большая продолжительность жизни, были для них весомее, чем для остальных слоев населения. Как было отмечено в одном недавнем американском описании этого процесса, это была экономическая «революция», и «во многих отношениях она — лучшее из того, что случилось с простыми американцами за всю историю их страны»45.

Однако материальные перемены — не единственное свершение современной экономики. Для большинства не менее радикально изменился и нематериальный или неосязаемый мир опыта, стремлений, духа и воображения. И это тема нашей следующей главы.

ГЛАВА 3:Опыт современной жизни

Новый опыт жизни в больших городах в 18601930 годы преобразил Европу. Экспрессионизм стал визуальным отображением жизни в состоянии подвешенности и одновременно воодушевленности, среди стремительно меняющегося и непонятного мира.

Джеки Валлшлагер. Financial Times

У молодой Америки была настоящая страсть — переходящая в безумное стремление — к новому.

Авраам Линкольн. Вторая лекция об открытиях и изобретениях

С СОВРЕМЕННЫМИ экономиками пришло нечто радикально новое — современная жизнь. Последствия с точки зрения потребления, досуга и продолжительности жизни, описанные в предыдущей главе, были весьма значительны — некоторые из них смогли полностью изменить представление о том, какие возможности открывались перед людьми. Поскольку люди стали дольше жить, они смогли планировать карьеры, требующие больших вложений. Но хотя эти материальные выгоды и меняли уровень жизни (и условия труда), они не меняли в радикальном отношении сам способ жизни, то есть то, «как мы жили». Из всех материальных выгод, пожалуй, ближе всего к подобной цели подошло снижение детской смертности. Оно позволило ослабить душевную боль и страхи, связанные с детьми. Но изменился ли в результате сам опыт воспитания детей в его базовых качествах?

Для тех городов или стран, куда пришла современная экономика, больше всего были важны ее нематериальные последствия. Она преображала труд и карьеру большого и постоянно растущего числа людей. Следовательно, она меняла саму жизнь: новый опыт труда в современной экономике и, соответственно, новый опыт городской жизни изменили сам характер жизни, а не просто ее уровень. Конечно, в полной мере эти последствия проявились лишь со временем, причем в некоторых формах занятости — позже, чем в других. Поэтому нет ничего удивительного в том, что более ранние наблюдатели не всегда замечали те же эффекты, что и более поздние, которые едва ли могли упустить из виду новый смысл эпохи.

Конечно, некоторые из великих экономистов современности признали, что опыт труда имел центральное значение для жизни работающего населения. Альфред Маршалл, остававшийся ведущим британским экономистом на протяжении четверти века начиная с 1890 года, подчеркивал, что люди, занятые в современном бизнесе, замечают, что большинство проблем, которые им приходится решать, возникают в процессе их работы в рамках этой экономики:

Занятие, с помощью которого человек зарабатывает себе на жизнь, заполняет его мысли в течение подавляющего большинства часов, когда его ум эффективно работает; именно в эти часы его характер формируется под влиянием того, как он использует свои способности в труде, какие мысли и чувства этот труд в нем порождает и какие складываются у него отношения с товарищами по работе, работодателями или его служащими 46.

Весьма вероятно, что тут имеется некоторая британская недосказанность и сам Маршалл положительно оценивает психологическое стимулирование и тренировку ума на работе, которые он наблюдал в повседневной жизни. Через несколько десятилетий шведский экономист Гуннар Мюрдаль, всегда отличавшийся четкостью формулировок, высказал эту мысль в более явном виде:

Существует расхожее мнение <...> будто в экономике потребление — это единственная цель производства <...> Другими словами, человек работает, чтобы жить. Однако есть много людей, которые живут, чтобы работать <...> многие вполне преуспевающие люди получают больше удовольствия в роли производителей, а не потребителей <...> многие определили бы социальный идеал как состояние, в котором максимальное количество людей может жить именно так 47.

Маршалл и Мюрдаль отступили, таким образом, от ортодоксальной экономики, признав, что для растущего числа людей деловая жизнь, требующая обдумывания того, что и как лучше производить, стала тем, что полностью занимало их разум.

Наблюдение Маршалла и Мюрдаля поражает в двух отношениях. Подчеркивая психологическую сторону труда, они должны были понимать, что этот аспект не был всеобщим. Люди — по крайней мере, в большинстве своем — не обнаруживают сопоставимых стимулов или интересных задач в пожизненном уходе за детьми или в других видах домашней работы. (Если бы в мире на каждом углу было полно психологических стимулов и интересных задач, наличие тех же самых составляющих на рабочем месте вряд ли было бы предметом, заслуживающим обсуждения.) Также они должны были понимать, что это абсолютно новое явление. Неявно они предполагают, что работа в прежние времена не была увлекательной, если только не брать работу короля, занятого сохранением своей собственной власти. Богатейшим источником удовлетворения становится именно психологическое стимулирование и интеллектуальные рабочие задачи, а не сельский труд в традиционных экономиках. Маршалл и Мюрдаль, видимо, понимали, что интеллектуальная увлеченность формируется теперь на рабочем месте, однако они не уточнили, что это были за стимулы и задачи.