Журнал Компьютерра - Журнал «Компьютерра» N 27-28 от 25 июля 2006 года Страница 14

В опытах Резниковой удалось отмерить четкие порции информации, которые муравей-разведчик должен передать фуражирам, - но только в очень ограниченной ситуации. Самое печальное, что сколько ни анализировали, как муравьи трутся усиками, никаких сигналов, то есть структур, передающих информацию, выделить не удалось. То же самое у Мензела (E. Menzel), приматолога, который проводил очень сходные по постановке опыты на шимпанзе. Нечто прятали в тайник, осведомленное животное выпускалось в группу, где оно общалось с другими, и затем группа шла к цели. Но каких-либо дифференцированных сигналов, наводящих на цель, так и не обнаружили!

Поразительно. Но как это объяснить?

- Не знаю. Но я не приматолог и не занимаюсь муравьями, возможно, у специалистов есть объяснения.

Заодно уж - о дельфинах?

- Дельфины ближе всего к копытным. Мезонихиды - общие предки китообразных и копытных. Они хорошо изучены, это были всеядные существа, напоминающие свинью, полуводные-полуназемные, с некоторыми чертами хищничества. Если у свиней и бегемотов нет языка, то, наверное, и у дельфинов его нет. А гипертрофия мозга связана с очень сложной системой локации. Практически у всех видов позвоночных, у которых есть экстравагантная система навигации и ориентации, мозг аномально большой. Есть такая рыбка, нильский слоник (мармирус), которая живет в очень мутной воде и пользуется для ориентации слабым электрическим полем. У нее индекс мозга (отношение его веса к весу тела) почти такой же, как у млекопитающих, и сильно больше, чем у остальных рыб. Но это, ясно, не связано с когнитивными и ментальными способностями. По характеру связей друг с другом дельфины существенно ниже обезьян. У обезьян возможно направленное манипулирование поведением других особей, направленная поддержка особей, пострадавших от агрессии, - многие формы социальных связей, которые есть и у нас. А у дельфинов ничего подобного нет. Они живут как в стаде копытных. Выталкивают наверх пловца, как выталкивали бы собрата, чтобы он подышал. Они умны, обучаемы, но не более того. Свиньи тоже хорошо обучаются. Их можно научить искать трюфели под землей или, как сейчас в Израиле, взрывчатку отыскивать. В данном случае я скепсис Панова вполне разделяю. В книге «Сигналы, символы, языки» он блестяще высмеял ажиотаж вокруг дельфинов.

Что из наблюдений над взаимодействием животных можно распространить на людей?

- Рыночный контекст, вытесняющий последние остатки человечности, сделал очень модными рассуждения на тему «в человеке очень много от зверя». Интенсивно ищут инстинкты. Ищут гены интеллекта. В речевом поведении, а это почти заповедный сад гуманитариев, ищут что-то общее с влечениями животных…

Но ведь известно, что, к примеру, моногамность у нас заложена чуть ли не в генах.

- Нет, в генах у нас всего лишь биохимическое обеспечение для этого. Впервые это обеспечение было обнаружено у полевок огромного рода Microtus, где есть виды и без четкой привязанности к партнеру, и строго моногамные. Оказалось, что у видов с привязанностью к партнеру существуют множественные повторы в регуляторной области гена вазопрессинового рецептора avpr1a (он функционирует в мозге). Вазопрессин - гормон, связанный со стрессоустойчивостью и родительским поведением, а также с обучением и памятью. У видов без привязанности к партнеру повторы в регуляторной области этого гена гораздо короче.

В ДНК человека и бонобо много повторов этого гена, а у шимпанзе, где постоянных пар практически нет или они образуются на короткое время, этих повторов мало. Но это лишь биохимическая основа. А будет брачная пара устойчива или нет - вопрос личного выбора каждого из партнеров.

Как раз потому, что я натуралист, я очень не люблю биологизацию всего человеческого. И тут я опять разделяю позицию Евгения Панова, который в пух и прах разнес модную книжку Десмонда Морриса «Голая обезьяна». Прямое уподобление человека животному неправильно (при том, что сам Моррис - известный этолог, автор концепции «типичной интенсивности» сигнала, прочно вошедшей в этологическую теорию). Перенос этологических представлений на людей, у которых нет инстинктов в смысле Лоренца-Тинбергена, - логическая ошибка. Побуждения и влечения у людей, конечно, есть, и вполне животные, но они регулируются, а главное, направляются культурными нормами, запретами и стереотипами, а не видовыми ключевыми раздражителями.

Мне кажется, гораздо интереснее посмотреть на проблему с другой стороны. Взять главное достижение нашего вида - язык - и посмотреть, есть ли у животных знаковые системы, сколько-нибудь сопоставимые с ним, - и как они могут быть преобразованы в настоящий язык. Ведь эволюцию мозга мы знаем очень хорошо (см., например, работу С. В. Савельева «Происхождение мозга». - М.: ВЕДИ, 2005). Мы знаем, как разные отделы мозга у рыб преобразовывались в таковые у амфибий, затем - у пресмыкающихся и так далее. Мы примерно знаем, как менялись социальные структуры, хорошо изучили формы социальности позвоночных. А вот как менялись сигнальные системы в ходе эволюции, и менялись ли вообще, мы знаем очень плохо.

Используя нашу знаковую систему как идеал, сравнивая с ним и рассматривая сигнальную систему животных как зародыш, мы можем точно указать, что у них похоже на наше. Мое утверждение - у них есть знаковые системы, по функции аналогичные нашим деньгам и домино, - они показывают «цену» и «стоимость» конкурентных усилий индивида всем заинтересованным участникам общения в определенном контексте. А наша мимика, жесты - то, что кажется наиболее близким к животным, - с этой точки зрения неинтересны. Это выражение чувств, состояния, а не передача информации.

Принятие дятлом одной из восьми демонстраций - это аналог слов или букв? Или иероглифа?

- Это некий нерасчлененный знак - как слова или жесты, которыми пользуются уголовники или скинхеды. У скинхедов есть термин, которым они обозначают негров и других, кого собираются бить: «сникерс». В этом «сникерсе» слито несколько идей. Во-первых, цвет кожи. Во-вторых, чувство извращенного удовольствия, сладости. Такие нерасчлененные идеи (а одно от другого тут отделить нельзя), где все обозначается одним символом, - очень похожи на демонстрации дятлов.

Ну а слова - это более сложно, до слов они не доросли, а до иероглифов тем более, иероглиф выражает некое целостное понятие.

Открытие знаменитого танцевального языка пчел, или виляющего танца (waggle dance), признано выдающимся достижением в этологии, да и в науке в целом, - об этом свидетельствует присуждение автору этого открытия Карлу фон Фришу (Karl von Frisch) Нобелевской премии в 1973 году (одновременно были награждены еще два крупнейших этолога, Конрад Лоренц [Konrad Lorentz] и Николас Тинберген [Nicolas Tinbergen]). Исследования Фриша находились в центре бурных дискуссий в течение многих лет, скептические высказывания по их поводу в научной литературе встречаются до сих пор. Однако с учетом обширного массива проведенных к настоящему времени экспериментов, в том числе и совсем недавних, Владимир Фридман считает, что факт передачи информации с помощью виляющего танца можно считать доказанным, а полувековой спор сторонников и противников существования «языка пчел» именно как символической знаковой системы - разрешенным. Важнейшими аргументами стали успешные эксперименты с механическими моделями пчел:

«Пчела-робот сделана из латуни и покрыта тонким слоем воска. В длину она такая же, как обычная пчела (13 мм), но значительно толще, поэтому выглядит среди пчел примерно как борец сумо среди обычных японцев. Это, однако, не смущает пчел-сборщиц, которые толпятся вокруг и наблюдают за движениями „танцовщицы“. Правда, модель должна быть выдержана до опыта в улье в течение двенадцати часов, чтобы пропитаться запахом семьи, иначе пчелы ее атакуют. Модель описывает „восьмерки“ и при этом издает звуки, генерируемые синтезатором, и совершает виляющие, вибрационные и колебательные движения. Все компоненты танца регулируются с помощью компьютерной программы. Каждые три минуты компьютер вносит поправку в танец модели, с учетом изменившегося положения Солнца. Модель не реагирует на „выпрашивающие“ действия окружающих ее пчел, но через каждые десять полных „восьмерок“ она выделяет из своей „головы“ каплю ароматизированного сиропа. В каждом опыте, длящемся три часа, используются новые ароматы - тмин, мята, апельсин и т. п. Пчелы должны отыскать на поляне контейнер с тем же ароматом. Их, однако, обманывают: поесть нельзя, так как в этом случае кто-нибудь из прилетевших на поляну пчел в свою очередь может совершать мобилизационные танцы, вернувшись в улей, а по условиям опыта это делает только робот. Многочисленные опыты предшественников, в том числе и самого фон Фриша, показали, что без „инструкций“, полученных от танцовщицы, пчелы вообще не могут отыскать ароматизированную кормушку, находящуюся от улья на тех расстояниях, которые испытывались в опытах. В экспериментах же Михельсена и Андерсена в среднем 80% пчел прилетали в том направлении, которое было указано им роботом. Эти исследования практически закрыли дискуссию по поводу того, действительно ли пчелы могут передавать информацию абстрактного характера» (Ж. И. Резникова, «Интеллект и язык животных», 2005).