Газета Завтра - Газета Завтра 765 (29 2008) Страница 21

Как-то в прошлом году помощник Кондолизы Райс выразился в том отношении, что Россия свою самостоятельность понимает очень архаично. Это как раз то, о чём мы сейчас говорим.

"Пятая империя" — это большая историческая опера, дошедшая до наших дней. Если так понимать историю, грандиозно, полифонично, то у нас одна перспектива.

Но я не могу сказать, что это единственно возможная перспектива — так сегодня смотреть на историю. Во многом правы Негри и Хардт, подметившие в своей "Империи" момент, который стал одной из причин гибели Союза. В разные периоды в любой стране работают иные доминанты сил. Одно дело мобилизационная стратегия Сталина и Берии, передовая для своего времени. Так же действовал Рузвельт или, допустим, Шпеер с Гитлером. Другое дело — стратегия постфордистского типа. Это то, что Хардт и Негри называют множеством, имея в виду странные, очень временные образования, комбинации сил. Например, историю всех успешных бизнес-проектов последних двадцати лет они связывают почти с кавээновской ситуацией, когда два чувака собираются и придумывают идею, которая приносит им пятьдесят миллиардов долларов. Так образована компания "Google", так образована IKEA и прочие мастодонты современной экономики. Советский Союз удлинил становящуюся с каждый годом всё архаичнее мобилизационную стратегию и упустил момент, когда экономические центры силы стали образовываться не из мобилизации, а из децентрированной энергии этих самых множеств. Странных людей, компактных социальных групп — программистов, интеллектуалов-одиночек, дизайнеров. Появились необычные бизнес-конфигурации, которые сделали капиталоёмкими те зоны, которые раньше считались абсолютно некапитализуемыми. Возникла новая экономическая дигитальная опера, в которой мы все являемся по-своему актёрами и зрителями. Этот тип мизансцены, по крайней мере, не менее важен, чем мизансцена "глинковской" и "мусоргской" оперы. Возможно, источники силы, источники нового русского мифа, лежат в тех социальных силах, в тех центрах энергетики, которые сейчас опознаются многими как антинациональные. Возьмем, в качестве примера к тому, о чем я пытаюсь говорить, недавний военный парад на Красной площади 9 мая. Разумеется, всем нам очевиден его пропагандистский, "духоподъемный" смысл. И в то же время мы все понимаем, что современная война не может выглядеть столь архаично — это не война железа с железом, это уже вообще не война стихий (воды, земли, воздуха и огня), а поединок дигитальных воль — мобильных и компактных, в пределе — вообще не имеющих "физического" измерения.

В мобилизационной стратегии, о которой говорит власть, меня также смущает идея конкурентоспособности. Эта идея автоматически значительную часть населения и территории страны делает излишней. То есть, всем спасибо, все свободны, идите помирать. Приемлемой может быть только такая идея национального возрождения, которая, например, совершенно умирающий северный город Белозёрск и растущий рядом Череповец сделают частью единого национального проекта. Причём, не путём того, чтобы владельца "Северстали" просто заставили давать деньги Белозёрску…

"ЗАВТРА". То есть сам критерий пресловутой конкурентоспособности должен быть собственный, наш, а не импортный.

А.И. Как говорится, у победы всегда много отцов… Если мы в каком-то смысле победим — не в смысле мировой конкуренции, а локально, победа всегда исторически ограничена — если победим в плане прорыва, культурного, метафизического и сможем совладать с этой победой, быть соразмерными ей, то, что сейчас нам кажется абсолютно неприемлемым, может войти в общий космос победы. Полезно иногда становиться на такую холистскую логику. Условно говоря, — это, конечно, сукин сын, но наш сукин сын.

Африка (Сергей Бугаев) рассказывал, как в конце девяностых он привёз в Питер Марка Алмонда. В клубе "Онегин" собралась серьёзные пацаны, братва. А тут на сцену выходит лондонский перверт и начинает что-то петь. Народ как-то заволновался. И вдруг Алмонд затягивает песню "Журавли" ("Мне кажется порою, что солдаты…"). И братва стала-таки подпевать, все согласились даже с подобным вариантом исполнения.

Холистские модели о враге позволяют сказать, что это наш враг. Есть совсем "не наш", а есть "наш", и мы его держим.

У нас в голове очень много синкопических исторических ритмов. Мы мыслим собственную историю очень короткими промежутками времени. Или, наоборот, такими длинными, что там все различия исчезают. Можно мыслить историю как более целостное образование. Не сменой эпох, а через раскрытие некоторого ядра. Возвращаясь к западническому мифу: он для меня является глубиннейшей частью русской идеи, её сердцевиной. Повторюсь, есть разные варианты этого мифа. Есть Хомяков, который рефлексирует Запад как страну святых могил. Есть Европа как родина освежающих воздух, дезодорирующих революций по Герцену или страна великих шедевров Духа, как считал Тарковский. А есть западничество Ксении Собчак и её покойного папы. Они воспринимают Запад просто как место, где сладко, как зону тотального потребления.

Русская драма девяностых привела к упрощению русского западничества, его вульгаризации, банализации. Вместо того, чтобы выполнять функцию, которую он всегда нёс: что для Герцена, что для советского итээровца как части нашего самосознания, — Запад предстал в виде вульгарной витрины с красивыми упаковками. И естественной реакцией патриотического слоя стало раздражение, негатив. Упрощение — большая беда, которая коснулась всех полюсов русской жизни. Полюс западничества стал примитивным, отстойным — как гайдаровский неолиберализм. А русскость стала реактивной, этнографической, "деревянной". И это сильно обеднило русский мир, ударило по той универсальности, которая стоит как за русским западничеством, так и за нашим славянофильством.

Беседовали Андрей Смирнов и Андрей Фефелов

Владимир Бондаренко ЗАМЕТКИ ЗОИЛА

Илья Бояшов не любит писать длинные романы. Это не хорошо и не плохо — это факт. Но что еще вернее, Илья Бояшов не любит писать плохие романы: надуманные, скучные, утопающие в бытовых подробностях. Он пишет о молодых годах Рюрика (новый роман "Конунг"), об армаде российских кораблей, нацеленных на Америку ("Армада"), о похождениях кота ("Путь Мури"), о плуте и монахе ("Повесть о плуте и монахе"). Но всегда он пишет о героическом сознании, о человеческой истории.

Новый роман Бояшова "Танкист и "Белый тигр" — это прежде всего метафизический роман о русском герое, гротеск и фантазия, высокая мистика и сюрреализм. Но, с другой стороны, — самый последовательный и дотошный реализм в изображении человека. Можно сравнить этот роман не только с "Повестью о настоящем человеке" Полевого, но и с книгой "Как закалялась сталь" Николая Островского. Схожи их герои — стремлением к победе. Я надеюсь, эта книга Бояшова получит премию "Большая книга", если её устроители на самом деле хоть в малой мере сопереживают нашему государству. Читателю нужны такие книги.

Роман — о Великой Отечественной войне, захватывающий, мистический, героический, технократический. Фронтовой роман об обгоревшем в танке на Прохоровском поле Иване Ивановиче Найденове, о приговоренном жуткими ранами к смерти, но приговоренном самим Богом войны к непрекращающемуся сражению с немцами до полной победы. Был у заговоренного от смерти обгоревшего русского танкиста, которого и прозвали Ванька-Смерть, свой личный враг — "Белый тигр", немецкий чудо-танк, наводивший ужас на целые войсковые соединения, умудряющийся разделаться за бой с дюжиной русских танков. Этот "Белый тигр", в отличие от нашего Иван Ивановича, не был даже человечески персонифицирован. Были в нём люди, или не были, оставалось тайной. Или это древний мистический восточный белый тигр, одно из божеств войны, явился на русские поля побороться в поединке с русским сверхгероем? Или это воплощение древнего арийского немецкого духа? Кто знает…

Весь роман — это древнерусская былина о поединке Ивана Ивановича с Белым тигром. Древнерусская сага о вечной борьбе со Злом. А боги, даже самые зловещие и жестокие, бессмертны, "Белый тигр" и после мая 1945 года затаился где-то на американской стороне. К его тайной берлоге и направил свой танк Ванька-Смерть, минуя все разделительные линии между нами и американцами. Всё готовилось к последнему бою. "Ванька смотрел на небо: танковый Бог, как всегда, улыбался. Танкошлем Господа был подобен горе. Рычаги небесного танка ушли в бесконечность. Башня "тридцатьчетверки" заслонила Вселенную. Бог катил следом, гремели космические катки… Старенький, кое-как залатанный Иваном Ивановичем танк имел удивительное чутье… Монстр ожидал теперь уже за Миловцем… Дьяволы в башне вовсю крутили маховик наводки и доставали из боеукладки кумулятивный…"

Пожалуй, всё действие книги, каким бы напряженным и захватывающим ни было, — не более чем прелюдия к открытому финалу. К вечному бою русского танкиста с дьяволами любых мастей. И пусть прочищенный дьяволами чудовищный ствол "Белого тигра" был готов к схватке с кое-как залатанным танком. "Хлебнувший огня и дыма танкист в черной от пятен, не по росту шинели, весь обвешанный медалями и орденами, не сомневался — для удара хватит и этой устаревшей, трогательной вагонетки… — Жми, Иван! — грохотала небесная музыка. — Жми!.. Он никуда не делся!