Газета Завтра - Газета Завтра 197 (36 1997) Страница 23

Разумеется, за главного героя все-таки всегда выступает сам а в т о р — приветливый и занудный, с тяжкого похмелья и в лучезарном порыве, и брюзжащий, и грешащий унынием, и дорожащий звонкой детской беспечностью, и просто сердечной редкой благодатью…

Одним словом — о н многоликий (этот автор), но никогда не равнодушный к судьбе древнего славного града людей русских, имя которого вот уже восемь с половиной веков достославно носит обустроенное человеческое становище-прибежище, множество раз претерпевшее от вражьих нашествий, пожаров и прочих гибельных уязвлений, но чудесным божественным образом вновь и вновь возрождающееся из мглы, пепла, кровавых межусобиц, чуждых нерусских верований и тлетворных подлых речений, — имя сей чудесной благоустроенной местности, собирательницы и покровительницы городов русских — М о с к в а.

КАДРЫ СТАЛИНСКИЕ

Московская кинохроника тридцатых — праздничных, оптимистических, песенных. И лица такие близкие, такие родные…

На трибуне Мавзолея — Сталин, Молотов, Каганович, Калинин, Ворошилов, Микоян и… Лаврентий Берия. Значит, уже тридцать девятый, незабываемый, победный: двадцать два года уже дышит свободно советский человек! Целых два десятка! — а впереди еще сколько…

Я весь там, в этих бравурных знаменитых пятилетках…

Парадные марши военных и счастливых гордых физкультурников, сплошь ворошиловских стрелков-значкистов.

И гирлянды, гирлянды цветов — океан цветов. Из гирлянд миллионов полуживых лепестков — преогромный, сказочный, с цветочными могучими гусеницами танк…

Феерия увядших, могильно пахучих венков, сплетенных изработанными мамиными руками…

Как хорошо на белом свете жить!

Трижды у р а товарищу Сталину — Великому вождю всех времен и народов!!!

И одна девчурка шести радостных, сытых лет в далекой снежной Сибири мечтала про себя: “Вот бы здорово стать дочкой товарища Сталина. И каждый день новые шелковые ленты, и чтоб куклы в нарядах, куклы… И чтоб мамочка, веселая и гордая за нее, за дочку товарища Сталина!”

А на кадрах исторической кинохроники лица, лица… Светлые, искренние, простодушные, преисполненные… Эти советские лица еще живые, они твердо знают: им суждено жить при коммунизме — самом счастливом строе на планете… И нескончаемый парад античных физкультурников, гладиаторски обнаженных…

Монолитное великолепие тяжелых ляжек полногрудых физкультурниц-знаменосиц — они мягко чеканят перед отцом-Сталиным вернодевичий советский шаг.

В мирном чистом, просторном небе — неисчислимые звенья аэропланов краснозвездных, в них — будущие смертники-”кузнечики” и феноменально редкие и везучие Кожедубы, Покрышкины и “маэстро”.

И вновь, точно опаленные, хроникальные кадры. Партийный съезд. На трибуне — домашнее, приветливое, родное лицо в ухоженных усах — это опять родной товарищ Сталин. Вождь заканчивает каждое веское предложение именем своего личного учителя: “так говорил Ленин!” — берет стакан с водою, запивает конец предложения.

В парадном праздничном зале — привычный обвал ладоней и фанатичных глоток. Сейчас я там, в том старинном, великолепном беснующемся зале. Я точно так же рву ладони и глотку в честь живого бога на земле советской… Я пытаюсь отыскать свое восторженное лицо в колыхающейся ослепленной восторгом живой массе, в которой совершенно потерялись мои живые глаза. Лишь чужой оскал, вздетые руки…

А в это время далеко от Москвы раздавленные тундровой голубизной хрустального калымского небосвода плелись пепельно-пасмурные облака. Плелись, как э т и — этапные враги трудового народа, отстраненные от России, от Москвы сталинской, ото всего м и р а солнечно-синего стерегущими смертоносными паутинами штыков синеоких синеоколышных советских стражников. Сталинские бестии делали свой справедливый чекистский план… План по очистке земли великодержавной русской имперской для грез народных, пролетарских, коммунистических, ленинских. Там, в этих грезах, всем уготована и горбушка с салом, и стопка ворошиловская, и баба грудастая, не навозом воняющая, но дизтопливом и светлым завтра…

П О Э Т

Совсем вроде бы недавно, лет пятнадцать назад, передо мною изъяснялся один стихотворец, он называл себя скромно: “мальчик, я — русский п о э т. В этом лапидарном чудесном слове вся моя непутевая русская биография…”

Он был им, поэтом. Он, прокаленный прижизненным личным невезением и тотальным непечатанием, все равно не мыслил себя без своей Родины, без Москвы, без своей мизерной комнаты застарелой коммуналки, прочно вбитой в двухэтажный желто-облезлый “комод” древнего Кривоколенного переулка Лубянской слободы. Найдя во мне благодарного вольнослушателя, он пробовал на слух свои очередные антисоветские белые вирши-шедевры:

— Белый, белый стих… Оченно белый!

— Москва есть суть моей Отчизны…

— Москва — прибежище старинное православных и иных иноверных поселян и чад.

— Москва — грохочущий всемирный узел дорог железных, шоссейных и небесных.

— Москва советская — большая коммунистическая деревня.

— Москва давно уж не девица, но вурдалачий мегаполис в ядерных прыщах и коростах-свалках урбанизированных отходов и продуктов вторичного обывательского пищеварения и жизнедеятельности.

— Москва — проезжий двор, корчма, двор постоялый.

— Москва… Шатер Московитянский безжалостно обглодан новейшими ощерившимися многоэтажными близнецовыми авеню и безликими микроспальными панельными слободами “черемушек”…

— Господи, Господи, а когда-то над тобою, моя древняя кормилица-столица, звон звонниц Божьих стлался, слух человеческий лаская, сердце утешая…

— А ныне, Господи, — повсеместное гнусавое ширканье и гудеж бензиновых кобылиц и жеребцов, и смердящий дух их железных кишок отравляет мою нежную, хрупкую человечью грудь.

— Господи, моя многотерпеливая кормилица-матушка, многажды обезображивали лик твой красный московский чистый проспектами всесоюзных старост, площадями с монументами железных феликсов и насморочными главарями маяковскими в сигнальных чугунных блузах и штанах из столичных облаков, всенародными витражами с показушными мертвыми достижениями, но с пятнадцатью отлитыми в советском золоте бабенциями, к которым не подступиться и в дни очередной шпаклевки и малярки, потому как “злая собака” бдительно стережет бедрастые и жопастые идолища свободных республик, как бы в антично-партийном хороводе символизирующих свободу и долгочаянную радость миллионов поживающих и любопытствующих символов, бродящих поодаль по мертвым асфальтовым тропам и тупо сосущих изделия из замороженного продукта, называемого по привычке “молоко”, также многажды отравленного и простерелизированного, прежде чем преобразиться в белесое, подслащенное, льдистое штампованное…

— Господи боже мой, многажды, многажды оскверняли тебя, кормилица-столица! Ан нет же, не только в прошлом недавнем — и в настоящем квазиразвитом социализме…

— И боюсь и в будущем придется претерпеть тебе, матушка Москва. Как бы вновь ни заставили тебя, матушка, терять свое древнее здоровое, незагаженное благозвучное — богоданное…

— Ведь посуди сам, Господи, — проходной двор, который сотворен из Москвы-матушки, — он и есть п р о х о д н о й.

Кому придет охота задерживаться в нем без особой надобности, тем паче украшать его, возвеличивать дух его, лелеять и хранить от непогоды и глаза дурного?

— Эх, Боже мой, видать, сглазили тебя, кормилица, некогда люди лихие, с чужестранными душами завидущими, что без божьего благословления засели за стены твои кремлевские, и понужать народ многолюдный российский от имени твоего начали, прикрываясь тобою, Москва, от недоуменных и зачумленных ересью слов высокопарных, интернациональных, не слыхиваемых допрежде на Руси.

Эти и подобные ему тексты хранились поэтом-неудачником в потрепанной, коленкоровой, пропыленной папке.

ЛЕТО 1985 ГОДА,

ПО-ОСЕННЕМУ ЗНОБКОЕ, СЫРОЕ, ДОЛГОЕ

Красная площадь красных вождей. Кремлевский гулкий шаг… Соратников шеренга мертвая, зачеканенная в древние красные стены, облитая мрамором и позолотой…

Позолота позументов швейцарских…

Швейцары с выражениями соратников и холеными перстами щипачей… Мертвые лики младостражников Мавзолея — уставно запечатленное торжество коммунистических воинов-сверхлюдей над миром нелюдей.

Мерные брусчатые шаги смены смертного будущего…

Невыразимая божественная стесненная торжественность в груди…

Холодится гордящееся марионеточным зрелищем сердце.

Неукротимый победный озноб.

И совершенно подлый дамский комок в горле… В слезной непозорной плазме глаза мужские плавятся — чертовски победительный патриотический кураж во всех замерших зрительских созерцающих членах…

Чертовски красивое мужское настроение!