Симона Вилар - Паладин Страница 10

— Я уже выбрала ей имя, — не сводя глаз с ребенка, улыбнулась Джоанна. — В честь святой, которая поддерживала и помогала мне все это время. Мою дочь будут звать Хильдой!

Ребенка окрестили. Девочка была крепенькой, на удивление спокойной и быстро набирала вес. Джоанна брала ее из рук кормилицы и выходила с ней в сад, где сидела среди роз и олеандров и пела маленькой Хильде старые английские песни. В такие минуты ей не хотелось думать ни о чем плохом. Еще один миг счастья, когда прижимаешь к груди свое дитя, всматриваешься в это маленькое невинное личико. О Пречистая Дева, пусть все беды минуют ее ребенка!

Но по прошествии двух недель маленькая Хильда исчезла из замка. Пропала и ее кормилица. Не помня себя, Джоанна кинулась к Абу Хасану.

— Где моя дочь?

— Я услал ее вместе с кормилицей. Ребенку ничего не угрожает.

— Она в селении в долине?

— Нет. Их увезли по приказанию аль-Адиля. Но девочка в безопасности. Мой повелитель позаботился о ней.

Джоанна стояла, пошатываясь, закусив длинную косу, чтобы сдержать рвущийся из горла крик. Итак… аль-Адиль.

Но крик все же прорвался. Она опустилась на колени и зарыдала в голос.

Абу Хасан ушел, не скрывая довольной улыбки. Он воин, его не могут тронуть стенания молодой матери. А эта еще… С ее дурным норовом, непонятным ему, когда вспышки ее тигриного непокорства перемежались то с неожиданной детской веселостью, то с невыносимыми капризами… О, Абу Хасан так возненавидел эту назареянку, что в душе не стыдился признать ее своим врагом. А горе врага всегда дарит радость.

Глава 2

Четыре всадника — рыцарь-тамплиер с алым крестом на белой котте, двое воинов в пластинчатых доспехах и еврей в примечательной желтой шляпе — покинули хорошо охраняемые пределы графства Триполи и поскакали по находящейся под властью сарацин земле в окрестностях приморского Бейрута. Саму крепость Бейрут на побережье всадники миновали беспрепятственно, но дальше, там, где покрытые кедровыми лесами горы подступали к узкой прибрежной дороге, на них напали.

Сначала просвистела стрела, и возглавлявший небольшой отряд Мартин грубо выругался, когда острое жало вонзилось ему возле подмышки. Хороший стрелок знал куда метил: кожаный, обшитый стальными пластинами доспех хорошо укрывал все тело, кроме сгибов рук и подмышек. Боль была резкой и острой, Мартин пошатнулся в седле, стал сползать, пока его спутники кружили на месте, прикрывшись щитами и определяя, откуда прилетела стрела. Понятно, что из леса, но откуда именно?

Один из всадников, крупный рыжий норвежец Эйрик, повернулся к растерянно озиравшемуся еврею:

— Иосиф, ты без доспехов, так что быстро падай с лошади и притворись мертвым.

Сам он, как и Мартин, был в кожаной куртке с плотно нашитыми стальными пластинами, но его голову вместо шлема покрывала чалма, как у сарацина. Эйрик выглянул из-за щита, наблюдая, как Мартин, повиснув на боку коня, будто потерявший сознание раненый, а на деле укрывшись за его телом, направил скакуна в сторону зарослей. Итак, этот шустрый успел сообразить, где засада. И Эйрик тут же стал разворачивать в ту сторону своего бурого жеребчика.

Нападавшие уже появились, решив, что справились с путниками, — тех всего четверо, один ранен стрелой, а второй упал с лошади и уже не представлял опасности для их довольно многочисленного отряда. Сарацин не удержало под укрытием зарослей даже то, что один из четырех был тамплиером, — рыцарей ордена Храма местные разбойники опасались больше всего. Но ведь только двое в седле — храмовник и воин в чалме… или уже трое? А вон и четвертый, тот, что в желтой шляпе, приподнялся.

Мартин, подскакав ближе к зарослям, откуда высыпали разбойники, стремительно выпрямился в седле и метнул в ближайшего из них короткое копье, а следующего сразил мечом. Поспевший за ним венгерский тамплиер Ласло Фаркаш снес своего противника, который уже замахнулся саблей, древком копья, как дубиной, и тут же вогнал его острие в другого разбойника. Эйрик просто сбил наскочившего на него сарацина ударом щита и напором лошади, так что тот рухнул на песок вместе со своей небольшой изящной лошадкой, но, быстро выпутавшись из стремян, не стал нападать, а пополз на четвереньках прочь. Огромный норвежец стал рубиться над ним обеими руками — мечом парировал направленные на него удары, а секирой рубил так, что только кровавые брызги разлетались.

Такого отпора сарацины не ожидали и, пронзительно вскрикивая, поспешили обратно под сень спасительных зарослей. Победители не преследовали их. Тамплиер Ласло сказал:

— Это люди не эмира Бейрута, это обычные бедуины-разбойники, ищущие легкой наживы.

Он оглядел распростертые на залитом кровью песке тела и неспешно вытер меч о гриву своего вороного. Его смуглое скуластое лицо в обрамлении стального наголовника кольчуги расплылось в довольной усмешке, пышные черные усы приподнялись, обнажая крепкие ровные зубы. Будучи невысокого роста — что не бросалось в глаза, когда тамплиер был в седле, — Ласло хорошо справился со своей работой, ведь одной из основных обязанностей ордена Храма было уничтожать тех, кто препятствует мирному передвижению путников.

Норвежец тем временем повернулся к начавшему взбираться на коня еврею.

— Ты плохо слышал, что я тебе сказал, Иосиф? Пока шла схватка, тебе надлежало лежать с закрытыми глазами и не шевелиться.

Обычно Эйрик был мягок и предупредителен с молодым евреем, семейству которого привык служить. Сейчас же, видя непослушание Иосифа, он гневно сдвинул рыжие брови, его светло-серые глаза сверкали, а лицо так побледнело, что веснушки на нем казались почти черными. Даже мощная челюсть Эйрика подрагивала, словно он едва сдерживался, чтобы не открыть рот, откуда в любой миг могли посыпаться не только упреки, но и самая настоящая ругань. Но Эйрик и впрямь опасался за Иосифа: еврей не был воином, а его плащик и желтая шляпа, из-под которой выбивались густые кучерявые волосы, вряд ли могли послужить парню защитой.

Собой Иосиф был не больно красив: слишком крупный горбатый нос, близко посаженные глаза, скошенный подбородок, однако когда он улыбнулся Эйрику, понимая, что тот не столько злился, сколько переживал за него, лицо его осветилось такой светлой и ласковой улыбкой, что оно стало казаться по-настоящему привлекательным.

— Не унижай меня своей суровостью, Эйрик. К тому же вы так сражались, что я чувствовал себя защищенным со всех сторон, и оставаться лежать на песке было как-то… Это как проявление неуважения к мастерству и доблести столь отменных воинов.