Трагикомедия бродяги любви - Людмила Вячеславовна Федорова Страница 11

Бенволио, крепкий и высокий красивый мужчина средних лет в напудренном парике после этого отпустил руку Джовано, юноша же сразу вернул артисту его мешочек с деньгами, тихо с пристыженным видом промолвив:

– Вот и всё, что я стырить-то хотел…

Сам же с несчастным видом подумал: «Ну, всё, полное фиаско, если даже Бенволио пожалеет меня и не позовёт стражу, всё равно, ведь скажет господину Бруни, и я вылечу с грохотом и скандалом отсюда опять на улицу. Ох, Господи, прости грехи мои, никак не пойму, за что мне такая бурная на злоключения, беспокойная жизнь, когда я же спокойствие какое-то найду?».

Бенволио с хмурым видом же, заметив пристыженность и несчастный вид Джовано, уже не таким сердитым тоном спросил:

– Ну, что, хитрюга бесстыжий, ты что-то хотел сказать в своё оправдание? Говори, я тебя слушаю, как видишь, даю возможность оправдаться, не зову стражу…

– Спасибо, что проявили сочувствие, просто я же не случайно ответил на ваш вопрос, не стыдно ли мне «нет», потому что, когда голоден, забываешь всякую стыдливость. Я сейчас на мели, и мне не на что было купить покушать, вот я уже и оставил совестливость до лучших времён и полез. Пожалуйста, войдите в моё положение. Моё жалование скрипача в театре господина Бруни всего каких-то жалких сорок пять центов! Всего! И это за такую усердную работу! Вы вот давно на рынок за едой ходили, вы цены на молоко, сыр, хлеб видели, не говоря уж о других продуктах? Как, скажите, можно прожить месяц на эти жалкие сорок пять центов, если большая буханка хлеба стоит шесть центов, маленькая – три цента?! Я не говорю уж про остальное. Я не знаю, почему господин Бруни положил мне такое маленькое жалование, но он сам человек богатый и одет дорого, и с таким, очень заметным лишним весом, видно, что он точно сам рынок не посещает, ему кухарки и купят, и наготовят, что ему не понять таких вещей. И, по-моему, ему вообще всё равно, как живут его подчинённые, я попробовал попросить один раз повысить мне жалование центов на двадцать, так он на меня так накричал, что я больше тему эту не поднимал. Вот и хожу вечно полуголодный, мне на самое главное, на еду не хватает, всё-таки юноша шестнадцати лет. Я пытался подработать слугой, меня не берут никуда, потому что, мол, малой ещё, ничто не умеет, говорят. Уволиться из театра господина Бруни и устроиться в театр, где бы больше платили, я не могу по той же причине, что и подрабатывать слугой. И у меня жалование через неделю, а оставалось всего пять центов! На кусок хлеба только с молоком, на раз покушать, и я так надеялся выручить себя заработать на недельку, выиграв что-нибудь в азартные игры на деньги, сел в кабаке сыграть в фараона, я так пару раз спасал себя от голода. Но в этот раз мне не повезло, и я проиграл даже эти пять центов, и сейчас я голодный, вот и полез в окно. А что мне оставалось делать? – закончил свою тираду Джовано со слезами в огромных нечастых карих глазах.

Бенволио же слушал это уже без тени рассерженность или обиды, наоборот, его тронули за душу честные и простые слова юноши, ему стало искренно жалко мальца, поэтому бывалый артист задумался…

… И вдруг протянул Джовано тот мешочек с золотыми монетами со словами дружелюбным тоном:

– Эй, Джованни Казанова, держи. Да, говорю тебе, держи, не стесняйся, ты их не стырил, я их тебе просто дарю безвозмездно, мне, правда жаль тебя, ты ведь неплохой парень, я понимаю, как тебе туго приходится полуголодным жить тут, при театре. И не переживай, всё осталось между нами, ни стража, ни этот заносчивый толстяк господин Бруни не узнают, но, раз у нас зашёл такой откровенный разговор, может, ты расскажешь, как так вышло, что ты живёшь с четырнадцати лет один и сам зарабатываешь на жизнь? А где же твои родители? Ты сирота?..

Джовано смущённо улыбнулся и слегка зарумянился, ему стало необъяснимо и тепло, радостно, и до слёз больно от доброты Бенволио. Радостно, что простил, и даже помог деньгами, что, оказывается, мир не без добрых людей, больно от воспоминаний, что аббат Гоцци когда-то тоже был добр к Джованни, но потом, когда вмешалась коварная Гертруда, Гоцци равнодушно, будто забыл о своей доброте, выставил отрока на улицу на погибель.

– Так получилось, что я сам не знаю, осиротел я ещё или нет, потому что мои родители отдали меня на обучение меценату-благодетелю аббату Гоцци в одиннадцать лет, и с того дня я не только не видел их, но не получил от них ни одного письма или маленькой записки, им было всё равно. Семья была очень бедная, я, как старший из шестерых детей, лишний рот только, вот так и вычеркнули меня из своей жизни…

Бенволио с большим интересом приподнял бровь и уточнил:

– На обучение аббату? А, теперь мне понятно откуда ты такой грамотный, так любишь читать, а ещё знаешь этикет и обучен игре на скрипке. А почему ты тогда не у того аббата?

– Да… – стыдливо и нехотя протянул Джовано – выгнал меня на улицу аббат Гоцци, когда мне было четырнадцать лет. Просто тогда два года назад случилась очень неприятная для меня ситуация с его младшей сестрой, девицей двадцати лет, … не хотелось бы вспоминать, сразу больно становится, унизительная история, после которой аббат Гоцци равнодушно выгнал меня на улицу. Вот так, без разговора и без разборок, хотя мог бы и выслушать меня, что я не виноват, логически сам рассудить, что она здоровая взрослая девица, а был мальчишка ещё тогда, конечно, испугался её, да и он был не слеп, если бы захотел, давно бы мог синяки у меня заметить…

Тут от воспоминаний у юноши потекла слеза, но он быстро вытер её (а Бенволио растрогался ещё больше, потому что Джовано не видел, что статный крепкий актёр заметил эту слезу) и подрагивающим голосом закончил разговор:

– Огромное вам спасибо, просто от всего сердца благодарю за всё, и за то, что выслушали, простили, не стали звать стражу, жаловаться господину Бруни. Спасибо вам, и за то, что проявили такое милосердие, дали мне эти деньги, они ведь мне так нужны, для вас это незначительная сумма, а для