Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина Страница 12

Кто-нибудь ее вытаскивал из петли, как вытаскивали Мадлен? Было кому вытаскивать? Нужно ли было?

А когда он уходил, льняной взгляд диких глаз уже не горел. Белая кожа. Белые волосы. Ресниц почти нет. Он никогда не видел настолько обесцвеченных. Некрасивых. Может быть, такое могло только присниться?

Или, может быть, снились ему дни, когда маленькая «кузина» ставила в их последнее лето пластинку с «Тристаном и Изольдой», сама подпевала своей любимой Кирстен Флагстад и потом мечтательно вздыхала: «Вот бы мне выучиться, Анри… чтобы хоть вполовину так же».

«Выучишься, — легкомысленно отвечал он, закуривая и болтая носком ботинка, когда остальные шумели под развеселый аккордеон, принесенный кем-то из соседей. — Поедешь в свою консерваторию и выучишься даже лучше! Вот только война закончится».

«А скоро она закончится?»

«Конечно, скоро! Дай хоть повоевать».

Откуда было знать Юберу в его обманчиво разудалые двадцать два года, что войны тогда еще не было? Ничего не было. Аккордеон заливался веселой песенкой, ему вторило материно пианино, и они отплясывали с Мадлен в гостиной. Плясал и папаша Викто́р с соседкой Жанной. Только и стучали женские каблучки по паркету, натертому по случаю праздника. А потом о тот самый паркет, царапая его и звеня звоном сотен осколков их последних счастливых деньков, разбился графин с водой, снесенный мами́, когда она прибирала.

Юбер распахнул глаза, из света вернувшись во тьму. И услышал звон стекла, разбитого о пол. Шумно выдохнул, сжал пальцы, зависшие где-то в воздухе, все еще ощущающие холод прикосновения, и подтянулся по кушетке, приподнимаясь. Еще мгновение, и торопливые шаги откуда-то из глубины дома застыли у него на пороге.

— Что у вас случилось? — услышал он негромкий спокойный голос мадемуазель Ренар. — Я могу зажечь свет?

— Нет, не нужно, — отозвался Юбер, отчетливо сознавая, что его-то голос звучит хрипло и нехорошо. — Смахнул стакан с тумбочки. Утром приберу.

— Утром вы порежетесь. Зачем размахивали руками? Пытались взлететь?

— По всей видимости. Ступайте спать, Катти. Ничего мне не сделается. Незачем было вставать.

— Франси́с проснулся.

— Не по моей же вине?

— Не по вашей.

После ее ухода ничего не изменилось. Темнота осталась столь же непроглядной, как была за мгновение до. Когда Юбер засыпал снова, проваливаясь в свои черные пьяные видения, в которых не взлететь пробовал, а, сердясь на себя, пытался поймать ускользнувшее, он не знал, что точнее. Что мадемуазель Ренар недолюбливает его точно так же, как он недолюбливает ее. Или что ей, в сущности, совершенно плевать, кто там ночует под их крышей, лишь бы ее чертов пианист был доволен.

[1] ABC — один из известнейших мюзик-холлов Франции в ХХ веке, существовавший с 1935 по 1964 год. Там пели Фреэль, Мари Дюба, Эдит Пиаф, Шарль Трене, Братья Жак и другие популярные исполнители довоенного, оккупированного и послевоенного Парижа, оказавшие влияние на развитие французской музыки.

На другой день Юбер снова поехал в Требул. Сперва до Дуарнене, а после — по «ветке едоков каши». Деньги почти вышли. Пора было что-то уже решить. А он ни на шаг не приблизился к тому, чтобы решать. Зато приближался поездом к океану, чтобы от конечной станции снова идти пешком к Дому с маяком. И к черту тот дом, когда нужен был один лишь маяк.

Обогнув ферму, на которую не было надобности заходить, Юбер по мощеной скользкой брусчаткой дороге направился к возвышающимся на невысокой скале развалинам красной башни. Он не искал встречи с Аньес и ее семейством. Он не сознавал, есть ли хоть что-нибудь рациональное, что снова привело его к этому краю света. Но ему безотчетно хотелось видеть, как волны бьются об окаймляющие рифы. Хотелось прикоснуться к камням ветхого строения. Хотелось понять, сам-то каменный?

Небо было странным. Венчало сущее, как купол собора. Глубокое, синее, бескрайнее, с дивным узором жемчужных густых облаков, из которых проглядывало солнце. Так, должно быть, глядел бы на землю бог, если бы только он был. Но Лионец заделался атеистом в день, когда узнал о гибели всей своей семьи разом. Ни сражения, в которых ему довелось участвовать, ни шталаг, где он едва не лишился жизни, его веры не доконали. В Лион он пробирался, тешась надеждой, что увидит свод базилики Нотр-Дам-де-Фурвьер, такой похожий на это сине-жемчужное небо, и бог простит ему его грехи. Не сбылось.

Но он едва ли походит на эти камни. Слишком еще трепыхается.

Слишком жаждет дышать.

Аньес тогда правильно его сюда притащила. Здесь самую малость легче, и чувства, пусть не похожие на те, что он ребенком испытывал, бывая в той базилике на холме Фурвьер, но все же могут иметь другой цвет и запах, чем те, что присущи ненависти и злобе.

Наутро он возвращался в Ренн, глядя в окошко поезда. Земля подернулась морозцем. Сизоватая, белёсая, плотная, покрытая жухлой травой, где каждая травинка обесцвечена инеем.

А еще через два дня он нашел работу в городе, далеком от океана, но где, ему казалось, ночами слышен его шепот.

Тетушка Берта все спрашивала в своих письмах, что делать с принадлежавшими Юберу помещением булочной и домом, где прежде жила большая семья папаши Викто́ра. Они располагались на одной улице и примыкали друг к другу. В дом поселили арендаторов — американский десантник женился на девушке из их многочисленной родни, где никто толком не знал, кто кому и кем доводится. Даже тетушка Берта теткой была очень условно — не иначе чем со стороны Адама, того, что согрешил с Евой, полакомившись яблоками в чужом саду. Она-то и распорядилась, куда девать молодоженов. И со всех сторон такое решение было выгодным, обеспечив дому заботу, а Юберу, пусть небольшой, но доход. А вот что делать с булочной и по сей день не придумали.

Куда ему было думать! Теперь он осваивал ремесло зиждителя. Южные районы Ренна почти что сравняли с землей, и нужны были руки, чтобы заново их растить. Впрочем, Юберовы руки Бретани послужили совсем недолго.

Вскоре после Дня памяти[1] ему довелось торчать до обеда неподалеку от набережной реки Вилен. Там они с бригадой строителей, куда он попал, сунувшись наугад, латали крышу жилому дому, пострадавшему от бомбежек. То, как эту самую крышу поддерживали те, кто в этом доме все еще жили, достойно отдельного повествования.

Но в конце концов, именно там, стоя почти что под небом, а именно на высоте второго этажа, Юбер и увидел ее.

Аньес.

Выпорхнувшую из своего автомобиля, кутавшуюся в меха, непозволительно роскошные для женщины, которую он увидал на причале в Дуарнене. На сей раз водителем была не она. Вел мужчина. Он же открывал ей дверцу и подавал руку. И так же, за руку, вел в здание напротив, где, Юбер успел разузнать, располагалась редакция газеты «Moi, partout». Она — отстукивала каблуками по плитке ритм собственных шагов, на втором этаже под небом почти не слышный. Тонкая, изящная, с идеально ровной спиной. Он — совсем не выглядел хоть кем-нибудь подходящим подле нее. Почти толстый и, что хуже, заметно сгорбленный. «Эк тебя, братец, перекосило-то», — мысленно ругнулся Юбер и, не глядя, как они скрываются за дверью, вернулся к работе. Бабы, само собой, никуда не денутся, а крышу смолить надо.

Подросток снизу, во время войны бывший еще совсем крохой, должно быть, забрался к ним наверх, приволок несколько мясных пирогов от старухи, с которой жил. Его родители погибли, когда бравая германская авиация разбабахала этот дом. С тех пор живет при бабке. Он еще помнит и с присущим юношам восторгом пережитого ужаса спешит рассказать о том, как тогда загорелась крыша и раскаленная смола текла прямо в их комнаты. Мужчины слушают и едят. Перешучиваются, поощряют, не заглядывают в свое, что было у них — ни к чему сейчас вспоминать, когда есть дело, требующее физических усилий.

А потом на улице снова показалась Аньес. В тех же неуместных мехах, но на сей раз одна. Юбер, двинувшись к краю крыши, коротко усмехнулся. Не выдержал. Как мальчишка, приставил пальцы ко рту и пронзительно свистнул. Свистун из него был еще тот.