Принцессы оазиса (ЛП) - Бекитт Лора Страница 12

Если вдоволь воды и еды — это уже счастье, подумала Анджум и тут же сказала себе: как жаль, что Байсан не может разделить с ней все, что произошло и происходит в последние дни.

Девочка впервые задала себе вопрос, не было ли расставание с сестрой своеобразной платой за новую, лучшую жизнь? Почему какие-то неведомые силы привели их в этот оазис, тогда как все остальные погибли, — даже Джан, казавшаяся бессмертной предсказательница и колдунья, хранительница памяти племени!

Почувствовав, что настроение начинает портиться, Анджум решила не ломать голову над вопросами, ответ на которые известен только Аллаху. Опустив ресницы, она позволила солнечному теплу ласкать свое лицо. Мягкий утренний свет проникал сквозь закрытые веки, и она ощущала внутри его радужные отблески.

Открыв глаза, Анджум с удивлением увидела девочку, которая стояла перед ней, преграждая дорогу к колодцу. Та была выше, сильнее и крепче, потому что наверняка с рождения хорошо питалась. Во взоре незнакомки была уверенность в себе и — неприкрытая враждебность.

Анджум не понимала, что ей надо, а потому растерялась. На девочке была чистая рубашка с вышитыми рукавами и воротом, бело-голубые бусы и браслеты от сглаза, явно купленные на городском рынке. К ее косичкам были привязаны блестящие монетки.

Сняв кувшин с плеча, обняв его руками и прижимая к груди, Анджум молча ждала.

Несколько секунд незнакомая девочка разглядывала ее своими недобрыми глазами, а потом неожиданно произнесла:

— Ты уезжала с Идрисом из оазиса. Ты встречаешься с ним. Кто тебе позволил!

Она произнесла имя мальчика так, будто была с ним в родственных или приятельских отношениях.

— Он сам предложил мне стать моим братом, — прошептала Анджум.

Незнакомка презрительно фыркнула.

— Братом?! Да как ты смеешь! Ты нам чужая. Ты оборванная и грязная.

Девочка задрожала. Она испуганно смотрела на собеседницу. Она знала: только кажется, будто женщины всецело зависят от мужчин. На самом деле, им многое по плечу, и они обладают оружием, недоступным и непонятным сильному полу.

— А ты кто? — рискнула спросить Анджум, и незнакомка высоко подняла голову.

— Я Кульзум, сестра Идриса.

Девочка вспомнила, что мальчик говорил, будто у него есть только взрослые сестры. Нежели солгал? Но зачем?

— Шейх Сулейман — твой отец? — уточнила она.

— Он мой дядя. Все знают, что Идрис — единственный сын правителя племени, а потому ищут его расположения. И если ты думаешь, будто сумеешь чего-то добиться через него, то ошибаешься! Ты не первая, а последняя среди нас! Он не станет тебя защищать, да и не сможет, даже если захочет: дядя решил отправить его учиться в город.

Анджум сникла. Идрис не рассказывал ей об этом. Да и кто она такая, чтобы он стал делиться с ней планами своей знатной семьи!

Внезапно девочка тряхнула головой. В ней жило врожденное понимание того, как можно сочетать покорность с достоинством.

— Если я что-то нарушила, прости, — сказала она. — Я сделала это от незнания, а не по умыслу.

Кульзум не нашлась, что ответить и невольно отступила, пропуская Анджум к источнику.

Настроение девочки испортилось. Этот замкнутый, ограниченный песками зеленый мир уже не радовал ее так, как прежде. Она поняла: где бы она ни очутилась, ей всегда придется зависеть от воли других людей.

Вечером Анджум в одиночестве отправилась на край оазиса и принялась смотреть на закат. Когда огромное багровое, зловещее солнце опустилось за горизонт, небо еще пылало оттенками желтого, оранжевого и алого, и девочка подумала, что это отблески ее несбывшихся надежд.

Анджум знала, что надо вернуться обратно, пока на землю не опустилась ночь, и, повернувшись, увидела приближавшегося к ней Идриса.

— Я пришел сказать, что завтра мы едем в город, — слегка запыхавшись, сообщил он и добавил: — Иди к шатру. Твои родители волнуются.

Анджум молчала, и тогда он спросил:

— Ты чем-то огорчена?

Девочка решила сказать правду.

— Сегодня меня подкараулила Кульзум — твоя двоюродная сестра. Она возмущалась тем, что я вижусь с тобой.

Идрис махнул рукой.

— Не обращай на нее внимания! У меня полно таких «сестер», и с ними страшно скучно. Они только и знают, что сплетничать и следить друг за другом. Я буду делать то, что хочу, и мне никто не сможет помешать.

Анджум ничего не ответила, хотя думала иначе. Она полагала, что на свете существуют силы, с которыми не способен совладать ни один из смертных.

Глава пятая

— Перед отъездом нам надо зарегистрировать Жаклин, как нашу дочь, — сказала Франсуаза, — чтобы впоследствии ни у кого не возникло никаких сомнений. Окрестить ее можно уже на месте, потому что пока она не подготовлена к этому.

Фернан нахмурился.

— Люди все равно станут болтать. Она не европейка, и это видно.

— Вот уже несколько дней я принимаю солнечные ванны. Через неделю я буду даже темней Жаклин. А если кому-то захочется говорить лишнее, полагаю, у нас достаточно влияния и средств, чтобы заткнуть им рты!

— Прости, но я передумал, — не глядя на жену, произнес Фернан, — нам придется вернуть девочку родителям.

Они с Франсуазой сидели на террасе особняка. Они уже выставили его на продажу, и майор удивлялся, что жена нисколько не огорчена тем, что ей предстоит покинуть дом, в котором она родилась и выросла. Напротив, Франсуаза буквально жаждала вырваться отсюда. Впрочем, ее реакцию всегда было сложно предугадать.

Перед супругами стояли прохладительные напитки и вино. Небо над головой было бледно-синим, а над морем протянулась узкая розовая полоска. Птицы парили куда свободнее, чем днем; издалека доносились их громкие крики. Ощущение вечера с необычайной, неумолимой силой проникало в душу и сердце. Даже спустя долгие годы пребывания в чужой стране, Фернан наслаждался этим чувством. Однако он уже знал, что вечер будет испорчен.

— Это еще почему? — зловеще проговорила Франсуаза и нервно обмахнулась веером.

— Потому что ты непредсказуема. Скажу больше — ты больна, — отрывисто произнес он. — Я много думал об этом. Мне постоянно приходится следить за тем, чтобы ты чего-то не натворила. Теперь я буду вынужден заботиться еще и о том, как бы ты чего-нибудь не сделала с ребенком. Я не справлюсь.

Выслушав мужа, Франсуаза глубоко вздохнула, а потом с неожиданным спокойствием промолвила:

— Вижу, пришла пора рассказать тебе правду. — И, сделав паузу для того, чтобы отхлебнуть из бокала, принялась говорить: — Я совершенно здорова. Как была здорова моя мать. Конечно, мне больно и горько, что она оставила меня в столь раннем возрасте, но я могу ее понять. Мой отец был солдафоном в полном смысле этого слова, грубым человеком, не признающим мораль. Полагаю, мать покончила с собой, случайно увидев среди его трофеев какой-нибудь мешок с отрезанными головами или конечностями! Не знаю, как теперь, но тогда это было в порядке вещей. Кстати, это я нашла мою мать повесившейся. Сначала я не поняла, почему между ее ногами и полом — пустота, а потом подняла голову и увидела ее лицо.

Фернан похолодел.

— Это правда?

— Да, — ответила Франсуаза и принялась рассказывать: — Мама была утонченной женщиной, ее заставили приехать сюда и выйти за него, потому что ее семья разорилась. Несмотря на то, что у нее появилась я, она сочла свою жизнь пустой и бесцельной. Каким бы черствым ни был отец, наверное, он ощущал свою вину, потому что после случившегося баловал меня свыше всякой меры, хотя это уже не могло ничего спасти. К тому же я быстро почуяла безнаказанность и свободу. Говори, что считаешь нужным, делай, что хочешь, и все падет к твоим ногам! Со мной опасались связываться, а все сказанное мной, что называется, брали в толк. Если б кто-то скакал верхом так, как это делала я, он бы давно убился, но я ни разу даже не упала с лошади. Если б другой человек вел себя так, как вела я, он бы непременно нарвался на неприятности, а мне все сходило с рук. Моей натуре претило все обычное, пресное, тем более — корыстное, и в результате, будучи совсем юной, я влюбилась в араба. Не смотри на меня так, я не лгу! Ты знаешь, как сильно мой отец ценил лошадей, и этот юноша служил у нас конюхом. Он был прекрасен, в нем жили дикость и жар пустыни. Я верила в то, что Бог одарит меня всем, что соответствует моей дерзости, уму и красоте, и считала, что этот мальчик создан едва ли не по моей прихоти. Я прокрадывалась в конюшню каждый день во время сиесты и отдавалась ему на охапке сена. Мы не разговаривали, потому что не нуждались в словах, и, несмотря на происходящее, нами владели самые чистые и безгрешные в мире чувства. Меня пронзало ощущение блаженства, счастья и некоей первозданности, близости к чему-то сокровенному. Надеюсь, он чувствовал то же самое. Это я его соблазнила, потому только я была виновата в том, что случилось в дальнейшем. Я погубила нечто искреннее, прекрасное, то, что было самым дорогим для меня.