Елена Арсеньева - Карта любви Страница 13

— О милая… милая моя! Ты пришла! Ты со мной!

Юлия тихонько вздохнула, пробуждаясь от забытья, — и вздрогнула, осознав, где она и что с ней.

Легкое жжение внутри ее лона напоминало о том, чего она лишилась, да и простыни под нею были влажны.

Значит, это произошло… Она теперь женщина! Адам сделал ее своею женщиной!

Слезы любви, немые жалобы, выступили на ее ресницах, но это была всего лишь дань девичеству, с которым она так бурно рассталась. Юлия была воистину счастлива сейчас. Наконец-то она стала взрослой! Наконец-то она сравнялась с хвастушей Наташенькой Шумиловой, которой овладел на прошлую масленицу, на маскараде, кто-то в костюме Цезаря — даже не сняв маску, а потом постыдно бежал из зимнего сада, где улестил пылкую барышню. Наташенька была особа смешливая и легкого нрава: с тех пор она не пропускала ни одного маскарада, надеясь отыскать своего соблазнителя, но «Юлий Цезарь» не появлялся, как если бы, струхнув, прямиком канул в свой Древний Рим, ну а Наташино приключение с течением времени обрастало в ее многочисленных пересказах такими заманчивыми подробностями, что те же девицы, которые сначала, с некоторой долей презрения, жалели Шумилову, начали откровенно завидовать ей и ощущать себя почти старыми девами оттого, что их еще «не познал мужчина», а главная беда — что никто из них не решится изведать сего плода до свадьбы. Да уж! Да… всех этих невинных розовых дев, для которых верхом эпатажа было пройтись с кавалером, неугодным маменьке и папеньке, в знойной мазурке, при блеске свечей, под гул отрывистых смычков, — всех их Юлия вполне превзошла. И если мимолетный любовник Шумиловой сбежал от нее, едва добившись своего, то Адам теперь всегда, всегда будет с Юлией, и, судя по его настойчивым ласкам, он вновь зовет ее предаться любви.

Юлия преисполнилась гордости, слушая этот пылкий шепот, этот голос, искаженный страстью. Теперь поцелуи ничем не напоминали их с Адамом невинные, робкие лобзанья где-нибудь за тенистым кустом бузины или в укромном закоулке Барканара [22]. Его сильные пальцы играли с ее телом, извлекая из его потаенных глубин неведомую прежде мелодию пробудившейся страсти. С изумлением Юлия узнавала, что есть места, прикосновения к которым она просто не может перенести: это исторгало стоны, заставляло выгибаться дугой, раздвигая чресла, не скрывая своей жажды слиться с Адамом вновь — и все-таки изведать то, что пока оставалось для нее неизвестным: любовное наслаждение. А он все медлил, терзал ее новыми поцелуями, трогал ее везде своими бесстыдными пальцами, и Юлия с восхищением отдавалась самым смелым ласкам, забыв об отзвуках прежней боли. Наконец он снова запечатал ей губы своим поцелуем, а пальцы его вторглись в лоно Юлии, повторяя движения языка, ласкавшего ее рот.

Боже… Ох, нет, неужели там не возникло сегодня ничего нового, неужели они всегда были на ее теле — эти восхитительные, упоительные, такие чуткие местечки, отзывавшиеся сладостным трепетом на каждую ласку?! Особенно этот нежный бугорок, по которому снуют мужские пальцы, отрываясь от него лишь затем, чтобы проникнуть в глубь жаркой раковины, вызвать судорогу нетерпеливого ожидания — и вновь вернуться к напряженному комочку плоти. В полусознании Юлия услышала протяжный стон, и не сразу смогла понять, что это она стонет страстно — и в то же время жалобно, умоляюще. В этой мольбе всего своего естества впивалась она губами в мужские губы, стискивала его восхитительно крепкие плечи, еще более возбуждаясь от ощущения этой силы, отныне принадлежащей ей. Блуждая нетерпеливыми руками по его телу, восторгаясь, когда оно отзывалось дрожью на эти прикосновения, она наткнулась на своего старого знакомого, умельца поднимать одеяло и, надо полагать, сшибать заборы, — и с властной нежностью повлекла его к себе.

Возлюбленный Юлии, радостно повинуясь, накрыл ее своим телом и замер. Дрожь его напряженных мышц, срывающееся дыхание красноречивее слов сказали Юлии о его пылкости, и нежности, и желании, и боязни причинить боль. Тихо-тихо, чуть касаясь, она трогала губами его губы, медленно и осторожно приподнимая к нему разведенные, жаждущие чресла. А он медлил — медлил до тех пор, пока Юлия вновь не взяла рукою его горячую плоть и не соединила со своим лоном.

И тотчас замерла в испуганном ожидании: неужели она опять упадет в обморок?

Верно, любовник ее тоже опасался этого, потому что он приподнялся и стал на колени меж ее раскинутых бедер, гуляя смелою рукою по лебяжьему пуху груди. Юлия невольным, как бы извека знакомым движением сплела ноги на его пояснице — и почувствовала, что он медленно вторгается в нее. Сначала робкий гость замер на пороге, не ведая, как примут его в незнакомом доме, однако, обнаружив, что в его честь воскурен фимиам, играет музыка, все устлано коврами и усыпано лепестками роз, вступил уже властно, как хозяин. Теперь он занимает ее всю, без остатка! И когда он начал медленно покачиваться взад-вперед, его касания, чудилось, достигали ее сердца.

Юлия нетерпеливо приподнялась, желая обнять его, прижать к себе как можно крепче, но он развел в стороны ее руки, и она скорее почувствовала, чем разглядела, как он покачал головой, повелевая оставаться неподвижной.

Теперь, распластанная, она была вся в его власти и, не смея ослушаться молчаливого приказа, лежала тихо, хотя все существо ее содрогалось от желания.

Медленно и терпеливо, наслаждаясь сам, он разжигал костер и в ее теле, вороша пальцами тот самый заветный бугорок и поддавая жару мерными покачиваниями, которые делались все более резкими, отрывистыми и жгучими.

— Ах… — вдруг хрипло выдохнула Юлия. — А-ах…

Горячая волна прокатилась по ее телу. Не в силах долее сносить покорность, она задвигалась, поводя бедрами из стороны в сторону, приподнимаясь, вбирая любовника в себя как можно глубже, замирая, вновь опускаясь на постель, пытаясь спастись от всесокрушающего тирана… сперва тихонько, вкрадчиво, а потом неудержимо, порывисто, страстно вступила в этот любовный танец, предназначенный лишь для двоих.

Вся сила ее тела сосредоточилась теперь в коленях, которые сжимали стан мужчины. С уст срывались бессвязные мольбы, стоны. То, что происходило с нею сейчас, казалось невозможным, невыносимым. Ей казалось, что она умирает. Но медленно умирать от блаженства было уже нестерпимо. Она молила прикончить ее быстрее, одним последним, роковым ударом, — и, когда ощутила его, забилась в счастливых судорогах, ослепленная сиянием синих звезд, взрывавшихся перед ее зажмуренными глазами, оглушенная стонами возлюбленного, слившись вся, до конца, с его распростертым, содрогающимся телом, так полно, самозабвенно, сладостно разделившим с нею этот танец страсти — весь, от первого до последнего такта.