Ян Парандовский - Эрос на Олимпе Страница 14

– Чем более глумишься над своим сыном, тем менее заслуживаешь уважения к себе самому, создателю подобного совершенства. Не моя вина, что я такой получился.

И напомнил ему о Пенелопе, пещере и о том козле. Гермес не имел возможности возразить. Осмотрелся кругом, не видит ли их кто, и сказал:

– Знаешь, мой сын, что я тебе скажу? Подойди и обними меня. Но прошу, не называй меня отцом, а то нас кто-то может услышать.

И улетел.

Пан погрустнел. Остался он теперь один на свете. Мать покинула его навсегда, отец от него отрекся. И остался он тем, кем мы его видим: лесным духом, олицетворением дикой природы.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПАНА

Был Пан аркадским пастухом, кочевником, как все пастухи. Лето проводил в горах, а на зиму переселялся в Эфиопию. Вставал с проблесками дня и отправлялся на охоту, с которой возвращался в полдень. Подкреплялся чем придется и ложился в тени деревьев у журчащего родника, и весь лес, и поля, и холмы, и долины знали, что это «час Пана», тишину которого нельзя нарушать ни музыкой, ни пением, ни каким-либо шумом. Пастухи боялись Пана. Он напускает неожиданную панику на стада, тяжким кошмаром, как полуденный демон, опускается на спящих и бессилием отягощает их члены.

Вечером Пан играет. Вокруг него на лесной поляне танцуют нимфы. Их легкие одеяния и сиреневые тела издали напоминают белые испарения, возносящиеся среди черных древесных стволов. Пан играет на сиринге. Это его излюбленный инструмент: несколько обрезков тростника разной длины, склеенных воском в один ряд. Незамысловата его пастушеская свирель, но он не сменил бы ее на златострунную кифару Аполлона, ибо в ней есть то, чего нет в Аполлоновой кифаре, – сердце.

Как же может быть иначе, если эта сиринга была когда-то сладкоголосой девой? Да. Дева звалась Сирингой. Пасла коз, играла с нимфами и пела, так красиво пела! Пан увидел ее и полюбил. Не знал, что делать, что сказать ей, чтобы добиться взаимности. В итоге подошел к ней и сказал напрямую, что с этого времени по его воле козы у нее в стаде будут давать двойное потомство. Догадалась Сиринга, зачем он это говорит, и залилась смехом: хорош у нее возлюбленный – не козел, не человек. Пан разгневался и захотел взять ее силой. Неоднократно проделывал он это с нимфами, захватывая их врасплох. Но Сиринга убежала. Чувствуя сзади быстрый топот козлиных ног, она вбежала в заросшую тростником топь. Напрасно искал ее Пан, впустую срезал тростник, желая найти ее убежище. А когда удалился, то забрал с собой срезанный тростник и склеил из него музыкальный инструмент, в котором с тех пор жалобно пела печальная душа прекрасной Сиринги.

Эту первую свирель, срезанную над озером Молпея, Пан хранил в посвященной ему пещере в Эфесе. Пещера была эфесским «пробным камнем». Когда в ней закрывали девушку, сиринга начинала сама издавать чистые, ласковые звуки, и через какое-то время вход, словно под воздействием божественной силы, открывался, и девушка в венке из фиговых листьев выходила в объятия ожидающих. Если же, однако, она не была девушкой, сиринга молчала, а из глубины пещеры раздавались жалобные стенания.

Пан не был счастлив в любви. Женщины, которых он любил, избегали его объятий. Поэтому гонялся он по лесным полянам за быстроногими нимфами, а иногда, к возмущению пастухов, наносил ущерб их козам. Рассказывали, что только одна богиня луны Селена предпочитала его, и показывали грот, в котором романтичная возлюбленная Эндимиона приникала своим бледным ликом к косматой груди сына Пенелопы. Впрочем, высокочтимые богини имеют право на капризы, чуждые как скромным земным женщинам, так и прелестным маленьким богиням, именуемым нимфами. Один из многих тому примеров – Эхо.[56]

Была она дочерью одной нимфы и неизвестного мужчины. Возможно, какой-то пастух, прогоняя свое стадо мимо дуба, в котором обитала ее мать, слился с дриадой в любовных объятиях, как это нередко случалось между нимфами и пастухами. Эхо была прелестной девушкой. Воспитали ее нимфы, а Музы учили петь и играть на сиринге и флейте, на лире и кифаре. Подрастая, дочь нимфы плясала с нимфами в общем хороводе и пела в хоре вместе с Музами. Избегала мужского общества, предпочитала девичье.

И Пан снова влюбился, и опять без взаимности. Его охватило безумие. День и ночь искал он свою любимую, ходил за ней по горам и лесам, докучал ей, нарывался на грубости и насмешки, недостойные бога, и страдал. Тогда впервые Гермес проявил отцовское сочувствие: научил его облегчать любовные страдания, не выдавая себя возлюбленной и не ища забвения в объятиях другой, а с образом этой единственной под прикрытыми веками погружаться в пучину неразделенного чувства.

Но Пану это показалось недостаточным: он хотел обладать ею самой, живой, острыми зубами впиваться в ее розовые уста, переплетаясь своими косматыми ногами с алебастровыми колоннами ее бедер. Убедившись же, что это невозможно, он впал в буйство, ослеп во гневе и заразил безумием окрестных пастухов: эти безумцы, уподобившись псам или волкам, накинулись на бедную Эхо, когда, напевая песенку, та шла полем. Разорвали ее, а части тела, еще издающие звуки песни, разнесли по земле.

И случилось чудо. Мать-Земля, покровительствовавшая нимфам, укрыла в своем лоне эти поющие останки, которые по воле Муз продолжали прерванную песню и вторили, как и сама Эхо когда-то, всем голосам: богов, людей, зверей, музыкальных инструментов. И Пану вторит Эхо, его игре на сиринге. В такие минуты Пан срывается с места, носится по горам и лесам, словно ищет неизвестно что: то ли любимую девушку, то ли источник голоса, который его поддразнивает. И тогда да хранят нас боги от встречи с ним – он страшен, как только может быть страшен тот, кого терзают угрызения совести.

Путешествие лечит от любви, облегчает грусть и заботы. Сын Пенелопы отправился в дальний путь. Вначале, полный отчаяния, просто бесцельно блуждал с места на место, убегая от мира, не глядя на окружение. Все казалось ему враждебным и ненужным. Потом встал под знамена Диониса. Пил вино, играл на пирах на своей чудесной сиринге, вел беседы с мудрым Силеном (воспитатель Диониса. – Примеч. пер.), не отказывался от пахнущих виноградными гроздьями поцелуев вакханок и их пьяных объятий. В окружении сатиров был словно один из них, как бы их козлоногий бог-предводитель. Но более уже не влюблялся. Зато стал похотливым и сладострастным. Юных мальчиков, красивых пастушков, скрывающих под грубой одеждой медовое тело, заманивал к себе тайной своего искусства. Учил их играть на сиринге и посвящал в тайны извращенной греческой любви.

Однажды – а случилось это на холмах Лидии – издали увидел он богатую процессию. Царица Омфала в окружении двора и многочисленных слуг совершала прогулку рядом со своим спутником, любовником и слугой Гераклом. Пан забыл о всех лесных и водных богинях, о всех вакханках и всех Дафнах. Смотрел на нее из укрытия, не приближаясь, ибо знал, что вид его – плохой посланец его чувств. Ждал сумерек. Заметил, что все общество расположилось рядом с горной пещерой, в которой готовили угощение для Геракла и Омфалы. Не знал, однако, что происходит в глубине пещеры. А там было на что смотреть.

Омфала, движимая непонятным женским духом противоречия, преображала Геракла в женщину. По воле богов Геракл должен был во всем ей покоряться. Правда, это было сообразно с его честной, доброй натурой. Была в нем покладистость человека[57] сверх меры сильного, который по отношению к слабым проявляет детскую слабость. Омфала заставляла его раздеваться, и он вырастал перед ней, огромный, смуглый, нагой, подобный гигантскому изваянию, вырезанному из твердой скалы. Собственными руками облекала его мужское тело в ласковый, мягкий хитон, затем в пеплос узорчатый, расшитый звездами и цветами. Повязывала на него пурпурный поясок. На предплечья надевала браслеты, на голову – диадему, на ноги – туфли.

Надушенный, напудренный, с напомаженными кармином губами возлежал Геракл на ложе для бесед у бока Омфалы, облаченной в его излюбленную львиную шкуру. Царица одной рукой обнимала шею сына Зевса, а другую возлагала на его палицу и отдавала приказы нести блюда для трапезы. Прислуга с трудом удерживала смех. Неприятно было Гераклу знать, что из глубины пещеры глядит на него и ехидно усмехается смазливая Малида, горничная, в объятиях которой два дня тому назад искал он забвения своего позора.

Пир затянулся допоздна, после чего все отошли ко сну: прислуга на мягкой траве, под звездами теплой летней ночи, царица со своим возлюбленным в пещере, каждый отдельно, в той же одежде, в какой пировали.

После полуночи, когда все заснули, вышел Пан из своего укрытия. Он умел передвигаться бесшумно, а поскольку запах у него был козлиный, он не беспокоил животных. Вошел в пещеру, с минуту блуждал в темноте с вытянутыми вперед руками. Нащупал ложе и львиную шкуру на нем. Это Геракл. Потихоньку обогнул героя и зашел с другой стороны. На этот раз он не ошибся: вот она, его мечта, прекрасная царица Лидии. Что за мягкие, благовонные на ней облачения! И сон ее под стать – тихий, ласковый, благоуханный. Понемногу, осторожно, смело. Только бы не разбудить. Сама проснется, когда заглушит крик на ее устах своим поцелуем. Откуда только такое жесткое тело у столь прекрасной женщины? Откуда…