Барбара Картленд - Тайное венчание Страница 17

— Пожалуйста, пожалуйста, не уезжай! Я этого не переживу! — вскрикнула Вернита. — Я люблю тебя… люблю так, как никогда и не надеялась любить! Я даже не подозревала, что любовь такая…

— Какая? — спросил граф.

— Сияющая… удивительная… я никогда не думала, что любовь может так сближать двух людей…

Глаза Верниты сияли восторгом, тихий голос её стал глубоким и звучным, заполняя весь экипаж. Граф вновь привлёк девушку к себе и зарылся лицом в её волосы.

— Милая, драгоценная моя! — шептал он. — Этого не должно было случиться!

— Но это случилось! — воскликнула Вернита. — В первый же миг, как только я тебя увидела, мне подумалось, что ты совсем не похож на других. А потом… ты был так добр ко мне… добр именно в ту минуту, когда мне было так трудно и так одиноко…

— Быть может, мы предназначены друг другу судьбой, — ответил граф, — и где-нибудь в нашей карме записано, что мы должны встретиться и узнать друг друга с первого взгляда. Но только не сегодня, не сейчас!

— Но почему? — спросила Вернита. — Я не понимаю!

— Я не могу тебе объяснить, — ответил граф. — Дорогая, не заставляй меня говорить больше, чем я могу сказать. Все, что я знаю, — мне нельзя было смотреть на тебя, нельзя было говорить с тобой! Но тогда я не мог предугадать… А теперь я должен уехать, и мы оба — забыть друг о друге.

— Как я могу забыть тебя? — воскликнула Вернита.

При одной мысли о разлуке она испытала ужас и крепче прижалась к нему, вцепившись в лацкан сюртука.

— Не покидай меня! Пожалуйста, не покидай меня! — умоляла она. — Меня покинули родители, почему теперь я должна терять тебя? Это несправедливо… Пусть даже ты говоришь, что мы должны расстаться, я знаю, что нас соединил сам Бог на небесах!

Всхлипнув, она продолжала:

— Я была так одинока… так несчастна… но теперь у меня появилась надежда! Ты как будто вывел меня из ада и тьмы и вознёс на небеса. Я люблю тебя! Люблю всем сердцем, и ничто никогда не изменит моей любви!

— Любимая моя, бесценная! — прошептал граф. — Я не стою твоей любви! Я никак не ожидал встретить такое светлое чувство, и где же — в Париже!

— Но это случилось с нами, — настаивала Вернита, — и, хорошо это или плохо, мы уже ничего не можем сделать.

Граф снова сжал её в объятиях и покрыл поцелуями чистый девичий лоб с такой нежностью, что на глаза Верниты навернулись слезы.

— Пожалуйста, не уходи! — просила она. — Если ты уйдёшь, мне останется только желать смерти! Зачем мне жить, если тебя нет рядом?

— Не говори так! — резко сказал граф.

— Но это правда! — настаивала Вернита. — Раньше мне казалось, что любовь — это что-то тихое, мягкое, романтическое, вроде лунного света или аромата роз. Но моя любовь к тебе совсем иная. Она так сильна, что я не могу подобрать слов… Это боль, разрывающая меня изнутри, и в то же время неописуемое наслаждение.

— А как ты думаешь, что чувствую я?

И он снова прильнул к её губам. Весь мир растаял; Вернита не могла думать, не могла чувствовать, она знала только одно: что бы ни случилось, она уже никогда не будет прежней.

Кучер остановил лошадей у дома Верниты, и влюблённые с сожалением вернулись в привычный повседневный мир. Девушка мягко высвободилась из объятий графа.

— Уходи, любовь моя, — прошептал Аксель, — уходи, а то я больше не выдержу!

— А завтра… мы увидимся? — спросила Вернита, и в её голосе граф услышал страх.

— Увидимся, — ответил Аксель. — Я заеду за тобой утром и отвезу в особняк Шаро.

— И ты не уедешь из Парижа, не попрощавшись со мной?

— Клянусь тебе, этого я не сделаю. Ты узнаешь, как только я соберусь уехать — хотя этого я не должен был бы сообщать никому на свете!

— Пожалуйста… останься!

Граф хотел что-то ответить, но тут лакей распахнул дверцу.

Медленно, чувствуя, что навсегда теряет что-то драгоценное и невосполнимое, Вернита вышла из экипажа.

Граф последовал за ней и отворил входную дверь. Она была не заперта — как всегда, когда кто-то из жильцов дома отсутствовал.

Верните казалось, что с той минуты, как она покинула грязную прихожую с неистребимым запахом кухни, прошла целая вечность.

Она остановилась в дверях и протянула руку.

Граф сжал её обеими руками, но не поцеловал, как несколько часов назад. Вместо этого он взглянул Верните в глаза и произнёс тихим голосом, прозвучавшим как беззвучный вопль отчаяния:

— Прощай, любовь моя — единственная моя любовь!

Вернита повернулась и, не оборачиваясь, побрела по лестнице на свой чердак. Она не хотела видеть, как он уходит.

Наполеон брился.

Большинство мужчин поручают эту операцию парикмахеру или лакею, но император предпочитал бриться сам.

Телохранитель-мамелюк по имени Рустам держал перед Наполеоном зеркало, пока государь намыливал щеки мылом с травяным запахом. Затем он взял бритву, лежавшую в тазике с горячей водой, и начал сбривать щетину осторожными движениями верху вниз.

Свои бритвы с перламутровой рукояткой император покупал в Англии, ибо бирмингемская сталь намного превосходила французскую.

Во время перемирия он купил десяток новых бритв и теперь с удовольствием думал о том, как гладко они бреют.

Перед бритьём император провёл час в ванне — в своё время мадам Бонапарт не пожалела сил, приучая детей к чистоте.

Находясь в ванне, император вымыл руки с миндальным маслом и тщательно протёр мыльной губой лицо, шею и уши.

Потом Наполеон тщательно почистил зубы. Зубы у его были великолепные — ровные и белоснежные от природы, и его личный зубной врач, можно сказать, получал свои шесть тысяч франков в год ни за что.

Как только император закончил бритьё, лакей побрызгал ему на голову одеколоном. Наполеон принялся растирать себе грудь и руки мочалкой, в то время как второй лакей делал то же с его спиной и плечами.

— Твоя сестра, как обычно, удивляет Париж безрассудством, — послышался мелодичный голос с другого конца комнаты.

Наполеон повернулся туда, где сидела его жена Жозефина.

«Как она хороша!» — невольно подумалось ему.

Наполеон все ещё любил жену. Для него она оставалась все той же миниатюрной молодой вдовой, в которую он был так безумно влюблён в юности и которая едва не разбила ему сердце своими бесчисленными изменами.

Каштановые волосы Жозефины уже подёрнулись сединой, но белоснежная кожа и звонкий мелодичный голос с лёгким креольским акцентом остались теми же, что много лет назад.

Если что и портило внешность Жозефины — так это зубы; поэтому она научилась смеяться, не раскрывая рта, так, что смех рождался где-то глубоко в груди.

— Ты о Полине? — резко спросил Наполеон.

— Разумеется! О ком же ещё?