Евгений Салиас - Владимирские Мономахи Страница 18

— Санна, убежим отсюда вместе.

— Куда, Алеша? — улыбалась она.

— На край света.

— Такого нет, Алеша. А если б и был… с какими деньгами?

— Припишемся крестьянами к какому помещику как беглые… Женимся и заживем.

Иногда он говорил:

— Санна, давай умрем. Вместе. Ей-Богу, легче будет.

На все это Сусанна только улыбалась весело, а иногда решалась сказать…

— Обождем, Алеша. Старые прежде молодых умирают. Почем знать… Может быть, здесь же в Высоксе будут скоро супруги Басман-Басановы, да не старый с молодой…

Но Алеша мотал головой.

— Никогда этого не будет! Чую. Я отцовой смерти не желаю, но если бы такова воля Господня, то, конечно… Я бы в Иерусалим пешком пошел. Но не будет этого… Мамка сказала, что я тоже скоро помру. А я чую, что это сбудется…

Предсказание мамки и предчувствие молодого человека теперь сбывались буквально.

Тотчас же после ее смерти Алексей в двадцать лет начал вдруг хиреть, изредка, раза два-три в году, лежать в постели по две недели без болезни, а от какой-то удивительной слабости и разбитости. Временно он справлялся, оживал, но затем снова захварывал.

За последний год он уже начал видимо, как говорили люди, «таять». Он не только слабел и худел, но лицо его приняло какой-то странный, старческий отпечаток: у него была «старикова усмешка».

Теперь молодой человек тихо и безропотно близился к концу, но, однако, нечто мучило его и заставляло страдать нравственно — его грех перед родным отцом.

И никакие увещания Сусанны на него не действовали. Напрасно убеждала она его, что она одна кругом виновата.

Но у себя самой она спрашивала: виновата ли она? И отвечала: «Нет». Она не могла даже себе объяснить, не только вспомнить, как все приключилось… Как-то само собой, просто, естественно, законно… Судьба захотела и судьба приказала. Когда она приехала и стала сожительницей старика, сын его был еще ребенок. Но, лет пять спустя, мальчик Алеша как бы сразу стал восемнадцатилетним юношей, красивым, мило робким и скромным, бесконечно сердечным, а под личиною тихони страстно пылким.

И нежданно, негаданно прежнее простое существование изо дня в день сразу усложнилось, а сожительство старика с молодой родственницей стало крайне мудреное и тревожное. Даже вся жизнь в Высоксе всех обывателей будто несколько изменилась от этого… Все, изумляясь, жили в страхе и настороже, все ходили так, как если бы под домом был склад пороховой, и от одной искры, которая могла нечаянно упасть туда, зависело существование всех.

«Барин узнает, «озверится», и все виноваты будут».

Про мимолетные неверности и прихоти старого барина знали все, но понимали, что значения никакого по отношению к барышне они иметь не могут, потому что он ее боготворит. Сусанна Юрьевна всегда останется хозяйкой и первым лицом в доме. Но теперешнее поведение самой барышни, о котором все смутно догадывались, наводило на всех трепет… не за нее, а за себя.

«Бесстрашная! Озорная! И мы с ней пропадем! — думали все. — И чего она, о двух головах, хочет? Что затеяла?..»

Разумеется, тоньше, осторожнее и искуснее вести себя, чем вела себя Сусанна, было нельзя. Она была великая, даровитая лицедейка, а где не могла взять игрой и хитростью, брала дерзостью. В ней как будто была смесь лисы с волчихой. Тем не менее поведение ее было, по мнению всех, безрассудно смелое, опасное.

А между тем Сусанна действовала если смело, то не безрассудно, не зря, а наметив себе цель.

Разумеется, изумленная и недоумевающая Высокса не знала ее тайного, заветного плана.

Сусанна мечтала о браке с Алексеем, но не ранее, как ему минет лет двадцать пять и он станет смелее с отцом.

И вместе с тем она верила, что сумеет обуздать гнев и сопротивление старика-дяди угрозой… угрозой ехать жаловаться самой императрице, свалив на него вину… ту вину, в которой был, собственно, повинен граф Мамонин.

Но все это стало вдруг бесплодным мечтанием.

Ее Алеша, которого она действительно любила и, конечно, больше чем бессердечного обманщика Мамонина, стал хиреть, а затем слег совсем, чтобы не встать.

И Сусанна стала спрашивать себя:

Что же далее?.. Чего ждать? Что будет с нею? Неужели так продолжать жить? Пройдет еще десять лет, и ей будет почти сорок. Брак с Алешей стал было целью жизни. А теперь? Ждать, чтобы умер дядя? Но он проживет за семьдесят лет? Наверное! Даже до девяноста… А она? Так и будет она стариковой сожительницей, а благодаря своей природе и жгучей потребности любить, будет постоянно мучиться и изнывать душой и телом. А если взяться иначе, то когда-нибудь попадешься впросак, и сразу все рухнет. Старик выгонит на улицу без гроша. Куда тогда идти?!

А так продолжать жить — тоже нельзя!

И бурно-пылкая натура красавицы, разумеется, брала и взяла свое… Если она неумышленно, бессознательно, безвинно, будто по воле судьбы, полюбила Алешу и оправдывала себя мечтаниями выйти за него замуж, то, наоборот, в те дни, когда он заболел, она холодно, сознательно, даже грубо, будто обо-злясь на все и на всех, вдруг приблизила к себе простого писца из конторы.

Еще прежде, лет шесть и семь тому назад, прежде своего увлечения Алешей, она мысленно, но как-то смутно и нерешительно, допускала мысль о неверности своему дедушке, или «старой Ките», как прозвала она его… Она знала даже в Высоксе среди приживальщиков молодых людей, на которых мог бы пасть ее выбор… И она чуяла, что когда-нибудь вскоре решится на этот шаг… Нежданная любовь Алеши отсрочила это. Но как только он слег, чтобы не встать, она, не колеблясь, шагнула…

«Будь что будет! — как бы озлобляясь, решила она. — А так я жить не могу! Если он за пять лет про Алешу ничего не понял, то этакое и подавно не приметит…»

XI

Прошла неделя после того дня, как умирающий просил отца дозволить ему исповедь и причастие. И он изнывая ждал, кротко ежедневно просил об этом любимую женщину, но она обещала и медлила, откладывала. Ее собственное существование зависело от этого, и она, конечно, трепетала за себя…

Однажды, поздно вечером, Сусанна сидела у себя, только что вернувшись от Алексея и оставив с ним сына Масеича… Больной показался ей особенно слаб, и она волновалась… Он опять просил ее все о том же, а она опять боялась.

Едва только улеглась она на свой ковер на полу, как вошла Анна Фавстовна и вымолвила:

— У меня тут… Опять… Очень просится…

— Ну, впусти, — отозвалась Сусанна. — Не до него мне, право. Ну, ненадолго, скажи…

Женщина вышла, а вместо нее вошел в комнату молодой смуглый малый в русском кафтане и шароварах.