А. Айнгорн - Огненная лилия Страница 19

— Что такое «стерва»? Животное?

— Нет, — рассмеялась Онор. — Так мы зовет женщину с ужасным характером, которую трудно выдержать.

— У Омими сердце голубки.

Онор рассердилась, что он хвалит женщину, отравлявшую ей жизнь.

— Какое там! Настоящая ядовитая змеюка.

— Она тебя обидела?

Онор задумалась. Собственно, она ничего конкретного поставить ей в вину не могла, просто знала, что индианка ее ненавидит. Но внешне Омими ничего серьезного ей не сделала, а злые взгляды не запрещено бросать никому, это не преступление. А если Омими что и говорила, то слов Онор не понимала, ей достаточно было ее тона, чтоб понять, что о ней говорят дурно, и это ей очень не нравится.

— Мы отвлеклись, — раздраженно бросила она. — Вернемся к именам. С волками, лосями, медведями мне уже как-то ясно. Кстати, а Паук? Я не уловила.

— Собикаши.

— Как-как? — Волк повторил. Онор поморщилась и покорно повторила за ним. — Ну что, похоже?

— Немного. Ты запомни, выговаривать научишься потом.

— Ну да. Я вызубрю кучу слов, и никто меня не будет понимать? Ради чего ж я мучаюсь?

— Ты сама сказала. Чтобы понимать, что пожелает тебе приказать твой муж.

— Это Паук, что ли? Скорее рак свистнет, чем он женится на мне, — фыркнула Онор, позабыв об осторожности.

— Потому что он индеец? — спросил Волк так, будто Онор оскорбила лично его своим нежеланием выходить замуж. Она сердито пожала плечами.

— Потому что я его не знаю и не желаю знать. Он мне чужой человек. С чего бы мне пылать желанием становиться его женой? Впрочем, кому это интересно. Я же пленница.

Она надеялась воззвать к его совести, но Волк и ухом не повел. Лицо его осталось каменным.

— Довольно, Лилия.

— Ладно, — она прикусила губу от досады и бессильной злости. — А этот, Сын забыла кого, мой несостоявшийся жених?

— Сын Кайошк. Кайошк — морская чайка. Так звали его мать. Но потом ее звали Та, что ушла с бледнолицым.

— Ничего себе, клеймо навесили. Бедная Кайошк. Она жива?

— Нет.

— Жаль. Мне кажется, мы бы подружились. Она бы поняла меня, — вздохнула Онор.

— Не думаю, Лилия. Кайошк ненавидела бледнолицых больше, чем любой из нас. За все зло, что ей сделали.

Все, что более или менее было связано с именами людей, которых она уже знала, Онор выучила достаточно легко. Но дальше дело пошло хуже. Выучив слово, она тут же спохватывалась, что забыла предыдущее. Волк был терпелив, как никогда не были терпеливы монахини из монастыря, где она обучалась в юности. Через пару дней у нее в голове образовалась полнейшая сумятица, а еще немного времени спустя — полный хаос. И в результате всех упорных каждодневных занятий Онор с трудом удалось выучить около трех десятков слов, и то она составляла фразы так, что вряд ли кто-нибудь понял бы, что она имеет в виду, зато Волк в конце-концов заговорил на прекрасном французском. К стыду Онор, она была сильно уязвлена, когда заметила это.

Единственное, что ее утешало, это то, что Волк и до того сносно изъяснялся на ее языке, но с таким акцентом и с такими ошибками, которые просто коробили слух. Возможно, здесь не было его особой заслуги, просто от природы он обладал способностями именно к языкам, ведь кроме французского, который действительно был ему необходим, он знал достаточно английских слов, чтобы при необходимости объяснить, что ему нужно, хотя, конечно, маловразумительно и путая его с французским.

Так прошел месяц. Время летело быстро, и Онор немного пообвыклась. Как-то раз, сидя у входа в вигвам, Онор-Мари почесывала Безымянного Пса, который умильно заглядывал ей в глаза, положив свою вытянутую морду ей на колени. Она только что ускользнула от бдительного ока Омими, которая нагружала ее домашней работой, как только видела. Их отношения даже отдаленно не стали дружескими.

И вдруг, подняв голову, Онор увидела белого человека. Мужчина в длинных черных одеждах. Священник! Онор подскочила. Священник, здесь!

Белолицый, голубоглазый, с кротким лицом ангела, он шагал по тропинке прямо по направлению к Онор. Он устало опирался на толстую палку, по-видимому, преодолев длинный путь. У него было моложавое лицо, свойственное безобидным глуповатым людям, и небольшая аккуратная лысина. Онор хотела броситься навстречу, но вдруг смутилась. Свое единственное платье она пополоскала в ручье, и теперь сидела в обычной индейской одежде, которую ей с трудом удалось выпросить у Омими. Ее рыжеватые волосы слегка выгорели на солнце, а от свежего воздуха приобрели здоровый красивый блеск. Свои шпильки она давно растеряла по лесу, и на индейский манер перевязывала волосы лентой надо лбом, так что они падали на спину, но не лезли в глаза.

— Прекрасная дикарка, — сказал священник, улыбнувшись, и остановился около нее. Она смотрела на него так, словно он был единственным человеком на земле.

— Ох, отец! Я так рада вам! Что вы здесь делаете? — она протянула ему руку, словно она была баронессой, а он ее духовником, и они встретились где-то в почтенном богатом доме. Его наивное лицо выразило бесконечное удивление.

— Дочь моя, кто ты и как здесь оказалась?

— Я Тиг… Онор-Мари, баронесса Дезина. Я здесь в плену.

Она с надеждой вгляделась в светло-голубые глаза миссионера, словно он был богом, который, расчувствовавшись, немедленно отправит ее домой.

— Отец Мерсо, к вашим услугам, — его снисходительный тон сменился нарочитой любезностью. Она открыла было рот, чтобы просить его о помощи, но из вигвамов высыпали индейцы и окружили священника плотным кольцом. Он сделал ей знак молчать, и повернулся к ним. Онор ждал очередной сюрприз — этот священник заговорил с индейцами на их языке, но со знакомыми нотками навязчивого, настойчивого убеждения. Что-то про истинного Бога, про небеса, про грешников. Онор улавливала отдельные слова, и смысл долгой речи был ей более-менее ясен. Таких проповедей она слышала десятки, похожих друг на друга, нудных, с навязчивой моралью. Она заскучала, но еще больше заскучали индейцы и стали постепенно расходиться кто куда. Похоже, они и не думали брать в плен этого бледнолицего, словно он был окружен аурой, защищавшей его щитом. Вскоре он остался один. Оглядевшись кругом и внезапно осознав это, священник растерянно развел руками и снова приблизился к Онор.

— Эти язычники не желают слушать слово истинной веры, — пожаловался он. Онор выдавила сочувственный вздох.

— Как же так, отец? Они оставляют вам свободу? Вы, белый, так спокойно заходите в их поселок, а они игнорируют вас? Я не понимаю… — Я давно уже путешествую здешними местами, дочь моя. И понял. Знаете, почему они меня не трогают и не тронут? Они думают, я безумен, что у меня плохо с головой. А у них не принято обижать сумасшедших. Одному Богу ведомо, почему. Может, думают, что это какая-то печать богов. Всюду так.