Клод Фер - Уйти от погони, или Повелитель снов Страница 19

С мыслью об этом и о том, что проблема выбора между д'Арамицем и д'Атосом разрешилась сама по себе, я спустилась по ступенькам в прихожую бывшего дворца герцогов де Шеврез и, выйдя на улицу, поспешила к Лувру, где уже меня ждал последний мой кучер, дабы показать найденную им квартиру.

Хотя… если признаться честно… Не будь я столь спесива в тот момент, проглоти я спокойно это дурацкое слово МИЛОЧКА из уст хозяйки дома, вполне могло бы оказаться, что я гораздо раньше узнала бы о заговоре, который плелся против меня уже в то время. Но я была еще слишком юна и слишком глупа в обыденном, чтобы сдержать гнев, всколыхнувший меня при произнесении этого слова этой дурой. Я поспешила домой в твердой уверенности, что и с кардиналом договорюсь, и с королем найду общий язык, и с королевой, конечно же, стану подругой, и с неразлучной тройкой королевских мушкетеров, и с гвардейцем Порто пересплю и по очереди, и вместе.

«В конце концов, они просто люди, а я – Аламанти…» – думала при этом.

Глава девятая

София и Юлия

Квартира, в которую меня привел кучер, оказалась на относительно широкой по парижским меркам улице Луи Святого, где жили в мое время лишь люди знатные, но в новое правление изрядно потесненные богатыми буржуа, имеющими где-то на окраинах лавки и мастерские, а здесь проживающие со своими толстыми супругами, которые целые дни проводили в разговорах на улице, обсуждая кареты вельмож, платья их жен, пересказывая друг другу точно те же сплетни, которыми потчевала меня госпожа де Шеврез в течение двух с половиной часов, которые я провела в доме этой мерзавки. Все это я поняла и оценила за те десять минут, что прошла по улице от дворца, где меня встретил кучер, до моего нового дома – и поняла, что это место действительно в Париже самое удобное для житься: и до Лувра недалеко, и до заставы Сан-Жевье меньше часа пешего хода. Прошла мимо почтительно замолкающих при моем появлении и тут же за спиной шушукающихся новых соседок, распахнула дверь и поднялась на второй этаж, из которого, как сказал мне кучер, выселили почти всех прежних жителей, оставив из сердоболия до завтрашнего дня лишь одного безногого, за которым прибудут родственники и отвезут в какой-то другой дом.

Молодеющая на глазах Юлия сидела у окна в самой большой комнате этажа, где стояла большая кровать с балдахином, и при свете падающего на ее руки заходящего солнца и масляного светильника подшивала тяжелые темно-зеленые с золотыми лилиями шторы.

– Зачем это? – спросила я, ибо чувствовала раздражение от голода.

Юлия вскочила.

– Сейчас принесу печеную утку с гречкой и черно сливом, – быстро выпалила она, сделав при этом небольшой книксен, а потом быстро ответила и на мой вопрос. – Шторы шью, чтобы с улицы никто не заглядывал к вам, синьора.

Она говорила точно то, что думала. Всегда. Это была идеальная служанка.

Я улыбнулась ей и разрешила сбегать к хозяину дома на кухню за уткой, вином и хлебом. А потом, поев, оставила и ей пару кусков на закуску.

– Вы очень добры, синьора, – сказала Юлия, принимаясь за трапезу. – Я никогда не ела таких кушаний, когда была замужем. Во всем селе уток у нас ел на Рождество только пастор. Остальные выращивали птицу и про давали ее в Турине.

О годах своего замужества Юлия мне не рассказывала. Да я и не расспрашивала ее об этом. Хотя времени для подобных разговоров в замке Сен-Си было хоть отбавляй. Сейчас она хотела поговорить со мной, рассказать о прожитых без меня годах, но мне в этот момент не хотелось ее слушать. Я думала о том, что д'Арамиц все-таки будет моим, пусть даже и не в доме госпожи де Шеврез встречу я его. И д'Атос никуда не денется. Ибо я почувствовала, что после еды хочу либо спать, либо мужчину. Силы вернулись ко мне, растревоженное родами лоно зажило, и ноги мои готовы обнять бедра любого мужчины.

– Твоя комната где?. – спросила я.

Она что-то ответила, но я не стала слушать, приказала:

– Расстели мне постель и раздень меня.

Юлия уложила шторы грудой на подоконник и, сняв с постели тоже зеленое с золотыми лилиями покрывало, аккуратно сложила его. Движения ее были неторопливы, грациозны. Недавно еще дряблая шея светилась из-под ниспадающих кудрей молочным цветом, создавая гармонию с пышной грудью ее и округлыми литыми бедрами. Судя по всему, в года замужества своего была она наливным яблочком, как называли в нашей деревне женщин, от взгляда на которых у мужчин ныли зубы и текла слюна, как у бешеных собак. Просто удивительно, как из тонких, костлявых, словно выпотрошенные куры, девчат вырастают аппетитные красавицы с сочными губками, упругими попками и жадными до удовольствий руками.

Когда Юлия принялась раздевать меня, я стала помогать ей, но, тронув рукой ее руку, вдруг ощутила ответное движение навстречу – легкое, почти незаметное. Она тут же одернула руку и, обойдя меня сзади, принялась развязывать шнуровку на моей спине, молча и тяжело дыша при этом.

«Какая она красивая! – думала при этом служанка. – Господи! Как я ее люблю!»

– Что? – спросила я вслух.

И тогда Юлия мне впервые в жизни соврала.

– Я говорю, шнуровка затянулась, – сказала она срывающимся голосом. – Разрешите, я попытаюсь развязать зубами.

– Возьми нож со стола, – сказала я, – и разрежь ее к чертям собачьим.

– Как? – испугалась она.

– Вот так, – ответила я твердо. – А потом сорви с меня это платье. Разорви на клочки.

Я почувствовала холод лезвия между лопаток и легкость в плечах. Платье мое Юлия снимала нежно, так.

словно оно было не пропахшее дорогой тяжелое бархатное с златотканым узором, утяжелявшим его, а легкое, как облачко.

Тогда я сама, схватив себя за плечи, сдернула его с себя и повернулась лицом к оторопевшей Юлии. Глаза ее сияли, в них стоял восторг.

– Господи! Вы вся светитесь! – воскликнула она. – Как икона!

И тогда я прижала лицо ее к своей груди…

Любовь женщины к женщине сильнее и выше любви между женщиной и мужчиной. Ибо она греховна в сути своей и случается наперекор воле Господа, как вызов высшим силам, как торжество внезапно и на короткий момент времени подобревшего Сатаны. Нет у женщины ничего, кроме языка и пальцев для того, чтобы дарить удовольствие своей подруге, но и нет более искусного и боле нежного орудия, сотворяющего эту ласку. Ибо женщина проникает в подругу свою не только органами своими, но и душой, всеми чувствами своими, всей сущностью своей, как звук одного музыкального инструмента вплетается в звук другого, отчего звучат они совсем уже иначе, богаче и ярче, превращая однообразные движения смычка ли, пальцев ли в целый мир, волшебный и прекрасный.