Эмине Хелваджи - Наследница Роксоланы Страница 2

Ничего. Все вернется. Ведь имел же отец что-то в виду, отправляя своего наследника в эту глушь! Может, хотел, чтобы шахзаде своими глазами увидел, как живут люди, не связанные с гаремом ничем, кроме славных баек, которые хорошо травить на базаре или в чайхане.

Мысль о том, что отец просто сплавил неугодного роксоланке-Хюррем отпрыска куда подальше, Мустафа от себя честно гнал. Но даже если и так, даже если подумать о султане худое, разве не велел Аллах терпеливо сносить тяготы и всюду, где бы ты ни был, жить праведно? А там и вознаграждение не замедлит себя ждать. Да и какие тяготы, если Амасья столь восхитительно не похожа на Истанбул и ты можешь безвозбранно ходить по ней, улыбаясь в бороду и представляя ошарашенные лица охраны?

Солнце уже почти нырнуло за крыши домов, а гора Харшена из темно-серой с зелеными прожилками стала темно-фиолетовой, словно отчаянно желая хоть в сумраке слиться окраской с ночным небом, когда из-за очередного поворота вынырнула странная троица.

Случайными грабителями они не были – по крайней мере шахзаде Мустафа понял это сразу, стоило ему увидеть этих троих, закрывших лица черными платками. Шахзаде не слишком-то смыслил в грабителях, да и как же ему повстречаться с ними в Манисе, где за каждым шагом его бдительно следили если не янычары, так советники, а не они – так отцовские шпионы? Еще меньше шансов повстречаться с этими отродьями иблиса было в Истанбуле, где шахзаде вообще не покидал пределов дворца. Да, в грабителях Мустафа не понимал практически ничего. Но вот хорошо обученных убийц видел не единожды.

А охрана небось сейчас обыскивает дворец сверху донизу…

Звезды в безлунном небе давали мало света – окна соседних домов светились куда ярче. Но Мустафа готов был поклясться, что холодный блеск стали он увидел именно в блеске ярко сверкнувшей звезды.

От первого удара удалось отшатнуться, но дальше отступать было некуда. Стена ограждавшего дом глиняного дувала, о которую шахзаде чувствительно приложился, на ощупь оказалась шершавой и чуть теплой, будто не хотела отдавать ночному воздуху тепло, накопленное за долгий безоблачный день.

Следовало кричать, бежать, делать хоть что-то, но шахзаде молча стоял и смотрел, как убийца заносит руку для удара. В голове стремительной ласточкой носилась лишь одна мысль: только бы не отец. Пусть этих убийц пошлет не отец. Пусть Аллах убережет султана от такого греха, за который не расплатиться на том свете ни простолюдину, ни правителю.

Хюррем, братья, кто угодно – мало ли на свете заговорщиков? Но только не отец.

Семь мостов перекинуто через реку Ешиль-Ирмак. Жаль, побывать удалось лишь на четырех из них. Мустафа как раз направлялся к пятому. Ах, жаль.

Убийца сделал шаг – и вдруг рухнул, упал лицом вперед, так что шахзаде пришлось отпрянуть, дабы тело не свалилось прямо на него. Двое других обернулись – дружно обернулись, не сговариваясь, так слаженно, как и не снилось некоторым из охраны Мустафы. В тот же миг сталь звякнула о сталь, а шахзаде увидел своего нежданного спасителя.

По всей улице яростно взревели во дворах сторожевые собаки, но ни одна дверь не распахнулась. Трое танцевали друг против друга – на границе вечера и ночи, жизни и смерти; плясали молча, лишь их клинки изредка перекликались звонкими чистыми голосами.

Отсутствие оружия шахзаде сейчас ощущал как физическую боль. Но… у него ведь есть оружие, точнее, есть возможность его добыть – оружие его несостоявшегося убийцы, первого из троих!

Немощеная улица казалась сейчас рекой, до дна которой никакой свет не дотягивался: на уровне колен расплывалась густая тьма, мертвец канул в ней, оброненный им клинок (ятаган?) тоже. Мустафа торопливо зашарил в темноте, нащупывая невидимое. Эфес скакнул ему в руку, а мгновение спустя звенящая перекличка вдруг резко вскипела, как бывает перед завершением схватки… и шахзаде опоздал. То есть он стремительно шагнул к сражающимся, даже успел принять на ятаган качнувшуюся к нему черную фигуру, но этот удар был уже лишним.

Второй убийца качнулся в его сторону, не атакуя, а падая. Третий тоже оседал на землю – так, как падают не раненые, а убитые, тонул в потоке тьмы, таял в нем.

Шахзаде во все глаза смотрел на человека, рискнувшего вступить в схватку с тремя обученными убийцами, лишь бы защитить невинного прохожего, о котором и не знал-то ничего. А тот вытер саблю, кивнул коротко и собрался уходить, не желая награды и не спрашивая ни о чем.

– Погоди, воин. Как зовут тебя?

Незнакомец обернулся. Сверкнули в короткой улыбке зубы.

– Я не воин. И мое имя – Аджарат.

Чем-то странным дохнуло на Мустафу и от этого имени, и от всей этой сцены под звездным небом Амасьи. Чем-то, о чем ранее писали поэты, прославляя не дела любовные, но воинскую доблесть и честь, воздавая хвалу походам и битвам, в которых добывалось не признание чернооких красавиц, но зéмли и слава. Тогда, в те давние времена, подобные имена были в ходу, а вот, оказывается, не перевелись и поныне, и стоит перед Мустафой воитель из тех, о ком писали давние, канувшие уже в небытие сказители.

– Подожди, не уходи, Аджарат… Как-никак ты мне жизнь спас.

Человек, чье имя означало – шахзаде сосредоточился – «беглец от кровной мести», остановился, пожал широкими плечами.

– Мне ничего не нужно от тебя.

– А вот мне нужно. – Мустафа снова пришел в себя и стал деятельным государственным мужем. – У меня для тебя есть предложение, достойнейший Аджарат.

– Сзади!

Шаг вперед. Вес на правую ногу. Резкий уклон в сторону на случай, если невидимый враг сейчас использует оружие дальнего боя. Так и есть: почти одновременен тугой гул спущенной тетивы, короткий посвист стрелы и ее тупой удар, судя по звуку, в глиняную плоть дувала на противоположной стороне улицы.

Развернулся Мустафа уже с занесенным ятаганом. А не опустил его тут же с размаху, потому что не на кого было: стрелок, хрипя, бился на дне тьмы. Вот из ее бесплотного потока взметнулась его левая рука с коротким луком, все еще зажатым в окровавленных, судорожно стиснутых пальцах… А на его спине возился зверь.

Сперва шахзаде показалось, что это крупный пес, и, значит, нашелся все-таки в одном из соседних домов смельчак, спустил с цепи волкодава, да и сам вслед за ним выскочил на ночную улицу… Но голова, приподнявшаяся над поверхностью темноты, была не собачья, и не собачьи были движения лап там, в глубине чернильной мглы: когтящие четвертого убийцу, разрывающие его тело…

Того, кто стоял рядом со зверем, трудно было назвать «смельчаком», потому что слово это мужского рода, а в фигуре неуловимо, но безошибочно угадывалась кошачья гибкость женского тела.