Жюльетта Бенцони - Кровь, слава и любовь Страница 2

Когда Лодовика Градениго, дочь одного из самых богатых венецианских патрициев, вышла замуж за Марино Фальеро, не один из молодых и красивых дворян не смог скрыть своего разочарования. Но никто из них не выказывал такого отчаяния, как Микеле Стено, который в течение нескольких лет тщетно домогался руки девушки. Разочарование, впрочем, довольно скоро переросло в гнев. Наделенный от природы невероятным упрямством, Микеле продолжал досаждать молодой женщине и после того, как она обвенчалась с Фальеро. А когда супруга несговорчивой красавицы отослали в Авиньон, эти настойчивые преследования стали совсем уж невыносимы. Стено не встречал со стороны Лодовики ничего, кроме вежливой холодности сначала и открытого презрения потом. Это толкнуло упрямца на совсем уж безумный поступок: минувшей ночью, охваченный бешенством при вести о назначении Фальеро дожем и возвращении его в Венецию, он вскарабкался на балкон и попытался проникнуть в спальню молодой женщины.

Одна из служанок подняла крик, и безрассудный влюбленный спрятался в громадном сундуке. Он просидел там до самого утра. И вот теперь происходило то, что происходило. Разумеется, Лодовика не была жестокой. Ее, безусловно, могло тронуть большое чувство, но дерзкий способ, каким Стено стремился к достижению своей цели, глубоко оскорбил ее. Микеле был из тех людей, которые не в состоянии понять, как это можно – противиться их обаянию, потому что до сих пор немногим женщинам удавалось устоять перед подобным напором.

И в этот раз он снова стал настаивать на своем.

– Почему вы всегда отказываетесь выслушать меня? Если бы вы только захотели – я стал бы вашим рабом…

– Рабом? Но какую цену мне пришлось бы заплатить за это? Непристойно говорить мне о любви, мессир! Разве надо напоминать вам, в какой ранг возвели меня достоинства моего супруга?.. Дож возвращается, и было бы очень хорошо, если бы вы наконец прислушались к голосу рассудка. Сегодня вы в последний раз приблизились ко мне без свидетелей, потому что отныне вам следует видеть во мне лишь жену повелителя. Что же до ваших чувств, единственное подходящее к случаю – это почтение.

Упрямый венецианец сделал несколько шагов, собираясь подойти к молодой женщине поближе, но она решительным жестом остановила его.

– Не приближайтесь! Я забуду о дерзости, проявленной вами. Никто ничего не узнает, служанке я прикажу молчать, но вы должны немедленно уйти, мессир. Скоро за мной придут, и я должна буду предстать перед супругом.

К несчастью, исполненные достоинства слова молодой женщины не оказали на навязчивого влюбленного должного воздействия. Вместо того чтобы удалиться, Микеле Стено все приближался, злобно сверкая глазами.

– Я проявлю к вам почтение, синьора, если вы сами позаботитесь о том, чтобы заслужить его!

– Заслужить?! Да вы потеряли рассудок! Я прикажу слугам вышвырнуть вас за дверь, раз уж вы отказываетесь вести себя разумно. Теперь вы ответите за свою наглость перед дожем. Мое терпение исчерпано.

– Перед дожем? Меня бы это очень удивило! Потому что в таком случае на меня свалилась бы тягостная обязанность рассказать ему о том, что я видел минувшей ночью: от вас, завернувшись в широкий плащ и прикрыв лицо маской, выходил мужчина!

– О, вы недоглядели: этой ночью я принимала не одного мужчину, а двух. Один был посланцем, объявившим мне о возвращении дожа. А другой… Но это вас не касается!

– Нет, нет, продолжайте! Он меня как раз и интересует! Редко случается, чтобы посланец дожа покидал дом, куда доставлял порученные вести, оборачивался и посылал воздушный поцелуй! Не знаете кому?

Лицо доны Лодовики покраснело от гнева.

– Думайте, что хотите, синьор. Тайна этого господина принадлежит не мне. Доверься я вам, так новость облетит всю Венецию с быстротой молнии. Я уже дважды приказывала вам уйти. Не заставляйте меня повторять это третий раз!

Микеле все-таки согласился сделать шаг к двери, но, не выходя из комнаты, предупредил:

– Что ж, я уйду. Но запомните хорошенько: даже и не пытайтесь отдалиться от меня и, разумеется, не пробуйте пожаловаться на меня вашему супругу, иначе я заговорю. В конце концов, совсем не обязательно знать, кто этот человек. Чтобы уронить вас в глазах всего города, достаточно разгласить о том, что по ночам, когда мужа нет дома, вы принимаете любовников. Забавная история, не правда ли?

Внезапно побледнев, Лодовика отвернулась. На лице ее появилась гримаса, выдававшая отвращение.

– Какое же вы ничтожество, Микеле Стено! До сих пор я испытывала вполне понятную жалость к вам и к вашей упорной страсти. Теперь вы вызываете у меня ужас!

– Ужас? Сделайте над собой небольшое усилие, моя красавица, и постарайтесь меня возненавидеть. Ненависть – такая близкая родственница любви, что дальше все пойдет легче. Что же до меня самого, то я не устану повторять вам, как я вас люблю, и этих слов всегда будет мало…

Галера приближалась к берегу, но совершенно вслепую. Туман, казалось, становился все гуще и гуще. Не заметив пристани Дворца дожей, корабль прошел мимо нее, а когда это обнаружилось, Марино Фальеро отказался возвращаться. Он приказал перебросить сходни.

– Мы у набережной, – сказал он, – этого достаточно. Я вполне могу сделать несколько шагов пешком. Если, конечно, мне удастся в этом тумане найти дорогу.

Дож в сопровождении свиты покинул корабль и почти наугад направился к Дворцу, смутно видневшемуся сквозь пелену тумана справа. Фальеро хотел пересечь Пьяцетту. Но внезапно туман расползся рваными клочьями, стали ясно видны разукрашенные флагами здания, люди, толпящиеся на площади, и дож смог наконец точно определить, где находится. А оказался он как раз между двумя высокими колоннами красного мрамора, одну из которых венчала статуя святого Теодора, а другую – крылатый лев святого Марка. Это был вход на Пьяцетту.

Дож нахмурился, по толпе пробежал испуганный шепот. Едва слышные звуки эти быстро затихли, но они показались Фальеро эхом того странного чувства, которое наполняло сейчас его душу. Это место между двумя красными колоннами, где он сейчас очутился, было местом казни. Здесь слетали в корзины под топором палача головы преступников. Случайно пройти здесь считалось дурным предзнаменованием. Но Марино Фальеро был не из тех людей, которые позволяют себе смутиться надолго. И уж конечно, не из тех, кто способен показать это смущение другим. Высокомерно пожав плечами, дож гордо поднял голову и направился ко дворцу, который отныне принадлежал ему. Толпа взорвалась приветствиями, колокола затрезвонили изо всех сил.