Анн Голон - Анжелика. Тулузская свадьба Страница 2

Именно поэтому граф де Пейрак настоятельно рекомендовал возвращаться по суше, по разбитым дорогам страны, где воюющие армии уже долгие годы не прекращали беспрерывные скитания. Беспорядки Фронды едва улеглись.

— Но мы вооружены и умеем сражаться, — уверил Андижос, боясь напугать Анжелику.

Она соизволила улыбнуться, хотя и не слишком полагалась на заверения южанина. Что касается ее, она действительно предпочла бы добираться водным путем. Анжелике хотелось спуститься по «своей» реке, через «свои» болота, увидеть океан, который никогда не видела прежде, и подняться на судно, паруса которого полны ветра. Этот образ вызывал у нее мысли о побеге.

Анжелика не могла не думать о том, что случай позволит ей избежать ужасной участи.

Однако с наступлением дня, когда она снова заняла свое место в карете, ее конвой увеличился на четыре вооруженных пиками всадника, нанятых на случай возможных нежелательных встреч.

Как только Ньор, столица болотного края, с тяжелыми, черными как чугун башнями, остался позади, экипаж мадам де Пейрак окунулся в море света.

Дороги больше не казались такими ухабистыми и пыльными.

Часто сменяемые лошади шли хорошим ходом, и, казалось, им льстило внимание людей, которые, еще издали извещенные звуками рога, собирались поприветствовать кортеж поклонами и аплодисментами. Когда путешественники ехали медленно или делали привал, музыканты забирались на тележки и начинали маленький концерт, а между местными жителями и людьми из кортежа завязывалась беседа.

Анжелика не могла убежать. Все вокруг преследовало одну — единственную цель. И топот копыт, и мелькающие за окном поселки и деревни вели ее к этой цели. Они вели ее к ужасному хромому мужу по имени граф де Пейрак, который готовил колдовское любовное зелье!

Иногда, когда ее одолевал сон, Анжелика видела золотой ключ, которым она открывала комнату, заполненную трупами женщин, сошедших перед смертью с ума от колдовского наваждения. Когда она просыпалась, протест против брака, к которому ее вынудили, становился все сильнее. Этого не будет. Что-то обязательно должно помешать.

Однажды, поздним утром, караван остановился на пустынном перекрестке, все спешились и расположились кругом. Пейзаж изменился. Всюду виднелись виноградники.

— Жаль, — произнес кто-то, — что сезон не позволяет нам попробовать несколько прекрасных свежих розовых гроздей.

— Постойте! — крикнул Андижос. — Не следует забывать, что в этом краю виноград священен и за кражу одной виноградной кисти придется заплатить отрезанным ухом.

Вдалеке виднелись городские башни и колокольни. Бордо!

Один из лакеев принес складное гобеленовое кресло и поставил его под большим деревом, бросавшим живительную тень на сверкающий от солнца перекресток.

— Садитесь, мадам.

Но у Анжелики не было желания сидеть. Она пыталась понять разговор д’Андижоса и его друзей, которые общались друг с другом только на южном диалекте.

— Мадам, мы должны съездить в город, — сказал ей Андижос. — Будьте терпеливы! Наши переговоры с властями могут занять несколько часов.

Собравшись в группу, окруженную двумя или тремя стрелками, всадники удалились.

Пользуясь случаем, чтобы размять ноги, Анжелика ходила взад-вперед, размышляя и обдумывая различные варианты. Она отвергла мысль вскочить на лошадь и умчаться прочь. Ее свита была многочисленной. Все они — слуги, форейторы и охрана — окружали ее почтительным вниманием, и почти у всех были лошади, значит, погоня будет недолгой. Кроме того, она сознавала, что никто из них не понял бы ее поступка. Она шокировала и испугала бы их. Они посчитали бы ее сумасшедшей. Нет, подобное поведение недопустимо. Должен быть другой выход.

Она ходила взад-вперед, иногда бросая взгляд на город.

Бордо!

В ее памяти всплывали воспоминания.

В монастыре урсулинок аббатиса несколько раз в год принимала у себя знатных господ. Эти люди, по большей части ее родственники, приезжали, чтобы поделиться новостями и сообщить о происходящем вне монастырских стен, за которыми монахини и молодые воспитанницы вели замкнутую жизнь, далекую от мирского шума и сражений.

После этих визитов аббатиса собирала старших. Она считала, что молодых девушек ожидает брак — если, конечно, будет на то воля Божья — с громкими фамилиями Франции и они должны быть в курсе тех событий, в которые их будущие мужья, без всякого сомнения, замешаны. И чем громче звучало имя, тем громче раздавался грохот орудий, замышлялись политические интриги и непростительные измены, которые могли омрачить их будущие свадьбы, ранее воображаемые лишь беспрепятственными, роскошными и — почему бы и нет? — в королевском присутствии. Надо отдать аббатисе должное: она не одобряла беспорядков Фронды.

Король — помазанник[2] божий. А Людовик XIV, коронованный ребенок, настолько ожидаемый народом, что его назвали Дьедонне[3], как никто другой заслужил свой титул.

Для аббатисы любой, кто хотел оспорить королевский трон — будь он принц, парламент или народ, — заслуживал ада.

Но молодым благородным девушкам нужно знать все о войнах и смертоубийствах, ведь их будущие супруги, пожиная лавры в лагере противника, могли потом впасть в королевскую немилость. Лучше им быть предупрежденными заранее. Исход борьбы оставался неясным, и поэтому воспитанницам монастыря урсулинок сообщали названия всех восставших городов, среди которых не раз оказывался Бордо. Некогда английский город, Бордо все время стремился к свободе. Его размолвки с властью были многочисленны, и некоторым из них минуло не более десятка лет.

Маленький двенадцатилетний король плакал под крепостной стеной Бордо, где в осаде сидели беглецы Конде и их брат Конти и откуда летел огонь канонады. Луи сказал одному из своих «менинов»[4], который застал его утирающим слезы: «Ничего, когда-нибудь мы заставим этих наглецов вернуть нам награбленное!»

Анжелика сидела в кресле и пила чудесно освежающий лимонад. Она не отрывала взгляда от города за холмом, силуэт которого дрожал в солнечных лучах.

Именно там, в Бордо, скрывалась Анна-Женевьева де Лонгвиль, любимица своих братьев де Конде, вовлекшая их в восстание против короля, королевы-матери и самого Мазарини.

Анжелика улыбнулась внезапным воспоминаниям, она вспомнила визит маркиза дю Плесси-Бельера и его захватывающие рассказы. Он рассказывал о герцогине де Лонгвиль, синеглазой сирене Фронды, которую приветствовал парижский народ, когда она показывала с крыльца ратуши своего только что родившегося ребенка, получившего имя Шарль-Париж, потому что его крестными отцами стали члены Совета столицы.