Джорджетт Хейер - Нежданная любовь Страница 2

Дети росли, разделяя его уединенное существование, — только Конуэй, отправленный в Итон, а потом поступивший в пехотный полк, смог ускользнуть в большой мир. Ни Венеция, ни Обри не бывали нигде дальше Скарборо, и круг их знакомства ограничивался несколькими семействами, живущими неподалеку от поместья. Впрочем, они не роптали: Обри — потому что страшился пребывания среди посторонних, а Венеция — потому что это было не в ее натуре. Она только один раз была неутешна — когда ей, в ту пору семнадцатилетней, отец не позволил отправиться в Лондон к его сестре, чтобы быть представленной в обществе. Отцовское решение казалось слишком суровым и вызвало слезы на глазах. Но, подумав, Венеция пришла к выводу, что план был абсолютно непрактичным. Она не могла оставить больного восьмилетнего Обри на попечение няни, чьи преданные заботы довели бы его до сумасшедшего дома. Поэтому Венеция осушила слезы и смирилась. В конце концов, ее папа не так и неразумен — пусть он не пустил ее в Лондон, но не возражал, чтобы она посещала собрания в Йорке или даже в Хэрроугите, когда леди Денни или миссис Ярдли приглашали Венецию с собой, что они делали весьма часто — одна по доброте душевной, а вторая по настоянию сына. Не был сэр Франсис и скрягой — он никогда не подвергал сомнению расходы дочери по дому, выделил ей солидное содержание и, к ее удивлению, оставил после смерти хорошее обеспечение.

Произошло это три года тому назад, через месяц после славной победы при Ватерлоо. Неожиданный удар свел в могилу сэра Франсиса. Для детей смерть его стала потрясением, но отнюдь не горем.

— Фактически, — заметила Венеция, шокировав добрую леди Денни, — без него нам будет гораздо легче.

— Дорогая моя! — воскликнула леди, прибывшая в поместье прижать сирот к своей сентиментальной груди. — Очевидно, ты слишком взволнована.

— Вовсе нет, — смеясь, ответила Венеция. — Разве вы сами, мэм, не повторяли то и дело, что для отца его поведение совершенно неестественно!

— Но ведь он умер, Венеция!

— Да, мэм, но я сомневаюсь, что теперь он любит нас больше, чем когда был жив. Отец пальцем не пошевелил, чтобы завоевать нашу привязанность, и едва ли может ожидать, что мы будем горевать о нем.

Не найдя возражений, леди Денни всего лишь попросила Венецию не говорить таких вещей и осведомилась, что та намерена делать. Девушка ответила, что все зависит от Конуэя. Пока он не вернется домой, чтобы вступить в права наследника, ей придется продолжать жить по-старому.

— К тому же теперь я смогу принимать в доме наших друзей, а то ведь папа не позволял порог переступить никому, кроме Эдуарда Ярдли и доктора Бентуорта.

Спустя три года Венеция все еще ожидала возвращения Конуэя, и леди Денни уже устала ругать его за то, что он эгоистично взвалил свои дела на плечи сестры. Никого не удивило, что он не смог сразу вернуться в Англию, так как во Франции и Бельгии царил беспорядок, а все британские полки печально поредели после кровопролитной битвы при Ватерлоо. Но когда прошло несколько месяцев, а Конуэй ограничился лишь кратким письмом к сестре, где заверял, что не сомневается в ее способностях содержать Андершо должным образом, и обещал написать ей снова, когда будет располагать временем, все начали подозревать, что его продолжающееся отсутствие вызвано не столько чувством долга, сколько нежеланием расставаться с жизнью, которая, согласно отчетам посещавших оккупационную армию, являла собой нескончаемые матчи в крикет и балы. В письме Конуэй также сообщал, что получил назначение в штаб лорда Хилла[1], расквартированный в Камбре, и что не может написать Венеции более длинное послание, так как ожидается прибытие великого человека[2], наряд и обед, поэтому весь штаб в напряжении. Письмо завершалось уверенностью, что Венеция все поймет, и постскриптумом: «Не знаю, какое поле ты имеешь в виду, лучше делай все, что советует мистер Науик».

— В итоге бедняжка может всю жизнь провести в Андершо и умереть старой девой! — жаловалась мужу леди Денни.

— Более вероятно, что она выйдет замуж за Эдуарда Ярдли, — отозвался ее супруг.

— Я ничего не имею против Эдуарда Ярдли — всегда считала его достойным человеком, — но говорила и буду говорить, что выйти за него замуж означало бы потратить жизнь впустую. Ах, сэр Джон, если бы наш дорогой Освальд был на десять лет старше!

Злой гений сэра Джона побудил его выразить надежду, что у такой красивой девушки достаточно мозгов, чтобы не взглянуть дважды на самого глупого юнца во всем графстве, и что жене пора прекратить поощрять привычку Освальда строить из себя дурака. В конце концов супруги принялись обмениваться мнениями и Венеция была забыта.

Никто не стал бы отрицать, что Венеция красивая девушка, а многие без колебаний назвали бы ее прекрасной. Среди дебютанток в Олмаке она наверняка привлекла бы внимание, а в более ограниченном обществе, где ей приходилось вращаться, вообще не знала себе равных. Восхищение вызывали не только большие блестящие глаза, золотистые волосы или очаровательный изгиб рта — в лице Венеции было нечто, не связанное с красотой черт и тем не менее приковывающее внимание: выражение удивительной мягкости и открытости, лишенное застенчивости.

В ее глазах плясали веселые огоньки, когда она посмотрела на Обри, все еще погруженного в античность.

— Обри, дорогой, одолжи мне на секунду свои уши — хотя бы одно!

Он посмотрел на нее и улыбнулся:

— Ни за что, если ты собираешься нагрузить его чем-нибудь неприятным.

— Ничего подобного — обещаю! — смеясь, воскликнула Венеция. — Просто если ты собираешься выезжать верхом, то, пожалуйста, загляни на почту и узнай, нет ли для меня посылки из Йорка. Честное слово, Обри, это совсем маленькая посылочка!

— Хорошо, если только это не рыба. В таком случае пошли за ней Накстона.

— Нет, это муслин — и превосходный.

Обри поднялся и, волоча ногу, подошел к окну.

— Сейчас слишком жарко для поездки верхом, но я немедленно отправлюсь, так как оба твоих ухажера сейчас нанесут нам утренний визит!

— О нет! — жалобно воскликнула Венеция. — Неужели опять?

— Они уже едут по аллее, — заверил сестру Обри. — Освальд выглядит мрачным, как медведь.

— Не говори так, Обри! Очевидно, он размышляет об отвратительных преступлениях и очень огорчится, узнав, что его мрачные мысли приписывают дурному настроению.

— О каких еще преступлениях?

— Откуда мне знать? Бедняга! А виновен во всем Байрон! Освальд никак не может решить, похож ли он на его лордство или на сочиненного его лордством Корсара. Все это расстраивает бедную леди Денни, которая убеждена, что он страдает заболеванием крови, и пичкает его порошками.