Джулия Грайс - Изумрудное пламя Страница 2

Краска прилила к щекам девушки. Ей захотелось убежать от этого мужчины и его откровенных намеков.

Но Антон схватил ее за плечо, Нельзя сказать, что он прилагал значительные усилия, чтобы удержать ее, но хватка его пальцев показалась ей железной.

– У нас есть несколько минут, Эмеральда, садись. Нам стоит узнать друг друга поближе. Я не видел тебя девять лет, правильно? А ты за это время успела превратиться в женщину, созревшую для любви.

Эмеральда вздернула подбородок. Ее поразили не сами слова, а тон, каким они были произнесены: надменный и самоуверенный, ей даже показалось, что он, несмотря на все комплименты, высказанные в ее адрес, презирает ее.

– Что случилось, Эмеральда? Почему ты так упрямо вскинула подбородок и поджала свои хорошенькие губки? Неужели я тебе не нравлюсь?

– Я не так близко знаю вас, чтобы вы успели мне понравиться, – торопливо проговорила она. – И потом я очень расстроена смертью дяди. Правда, последние месяцы он тяжело болел, но все же его смерть явилась для нас неожиданностью. И он, и тетя Анна были очень добры ко мне.

– Добры? – Антон скривил губы. – Да, пожалуй, ты права. Я хорошо помню день, когда ты появилась у нас в усадьбе. Маленькая сирота с восточных территорий, отца и мать которой сразила холера. Девочка с большими зелеными глазами, шапкой черных волос и в платье из грубой полушерстяной материи, с потрепанной куклой в одной руке и коробкой красок – в другой. Уже тогда ты не расставалась с кистью и карандашом, не так ли? Ты уже тогда рисовала портреты всех обитателей усадьбы и всегда изображала людей лучше, чем они есть на самом деле…

Да, рисовать ей нравилось всегда. Она не могла не рисовать, как человек не может не дышать. Несколькими быстрыми штрихами она могла набросать лицо или фигуру человека. Совсем немного коротких и четких штрихов, и на бумаге появлялся силуэт тети Анны, склонившейся над вышивкой, несколько плавных, точных линий, и перед вами как живая кузина Чармиан.

Однажды она изобразила Антона таким же мрачным, каким он был в жизни. Увидев набросок, он побледнел. Вырвав листок и разорвав его в клочья, он бросил их в лицо девочке, а затем неожиданно, ударил ее по щеке.

– Никогда не рисуй меня, слышишь? – зашипел он. – Ты – мерзкое создание, Эмеральда! Поняла, уродина?

Прошло много лет, но эти слова продолжали звучать у нее в ушах. И вот через девять лет Антон снова здесь, рядом.

Эмеральда заставила себя отвлечься от воспоминаний и стала прислушиваться к тому, что рассказывает ей Антон о своей жизни в Чикаго. Оказывается, сначала он работал в порту грузчиком, потом оставил эту работу и устроился помощником зубного врача, научился ловко вырывать зубы, быстро и почти безболезненно. И сейчас у него много пациентов среди портовых рабочих. А на днях его разыскал детектив, который и сообщил ему, что отец тяжело болен и просит приехать.

– Сначала я не хотел возвращаться. Но, поразмыслив, решил, что можно разжиться здесь деньгами. И вот попал на похороны.

Антон говорил быстро, как бы захлебываясь, с ярко выраженным северным акцентом. Эмери наблюдала за ним, стараясь обнаружить на его чувственном, одутловатом лице черты мальчика, которого она когда-то рисовала.

«Глаза остались прежними – такими же угрюмыми и с тем же прищуром», – подумала Эмеральда.

Антон продолжал неотрывно смотреть на ее грудь. Девушка поежилась и инстинктивно отодвинулась от него.

На вопросы собеседника Эмери старалась отвечать односложно. Да, сейчас ей восемнадцать, она окончила женскую школу мисс Франни Виланд, изучала математику, знает французский, умеет танцевать, играть на арфе. Ее научили вышивать, шить, выполнять тонкую работу. Да, она умеет расписывать фарфор и завивать волосы. Ее искусство рисунка, конечно, превосходит тот минимум, который преподавали в школе, и ее манера письма не всегда находила одобрение у мисс Франни. Да, у нее были поклонники, и она путешествовала по Миссисипи и была в Билокси.

– Я гляжу, ты разносторонне развитая личность, не так ли? – язвительно спросил Антон. – Сколько талантов! Рисование! Вышивка! Какая великолепная жена выйдет из тебя!

Эмеральду рассердили его слова. Похоже, он нисколько не изменился и остался таким же жестоким и бессердечным человеком, лишенным такта. У нее больше не было желания разговаривать с ним.

– Я благодарна за то, что мне дали хоть какое-то образование, – холодно произнесла девушка. – Думаю, мне пора вернуться в гостиную. Я могу понадобиться тете Анне. – И, не дожидаясь ответа, она проскользнула мимо Антона.

Вечером, после ухода гостей, пришедших проводить в последний путь дядю, вся семья собралась в библиотеке, чтобы узнать завещание покойного. В библиотеке, как всегда, пахло кожей переплетов книг и дорогими сигарами. Тетя Анна, сильно сдавшая в последнее время, но сохранившая остатки былой красоты, сидела прямо. Четыре ее дочери, младшей из которых исполнилось шесть лет, а старшей – семнадцать, расположились на обитой желтой парчой кушетке. Все они походили друг на друга и на своего отца – такие же голубоглазые, узколицые, с такой же тонкой, с просвечивающимися сосудами кожей. Только Антон не был похож на них. Высокий, плотный, грузный. Он стоял, вальяжно облокотясь на письменный стол из орехового дерева, скрестив ноги в черных ботинках. Время от времени он кидал взгляд на Эмеральду, будто что-то притягивало его взор.

Эмеральда краснела и ерзала на стуле. Однако другие члены семьи, похоже, ничего не замечали.

Джереми Джудсон, семейный нотариус, костлявый мужчина, с круглой плешью на макушке, обрамленной жидкими каштановыми волосами, сидел за столом дяди Кельвина. В руках он держал папку с бумагами. Оглядев всех присутствующих, он прочистил горло.

– Все собрались? Можно начинать?

Тетя Анна не успела промолвить слова, как раздался голос Антона:

– Все, все. Валяйте.

Нотариус холодно посмотрел на говорившего.

– Ну что ж, раз все готовы… – Он взглянул на бумаги, поправил стопку документов и заговорил громко и монотонно: – Поскольку я имею честь выразить последнюю волю покойного, в соответствии с законом…

Сухие и безжизненные слова, как отмершие листья, падали, не проникая в сознание Эмери. Она смотрела в окно на сад тети Анны, на уходящую вдаль дорожку, с двух сторон обсаженную аккуратно подстриженными плакучими ивами высотой три фута от поверхности земли. Все равно в этом завещании о ней не будет сказано ни слова. Она всего лишь бедная родственница, девушка, которую приютили из чувства долга и воспитали как леди. Большего она и не могла ждать.

– «Я завещаю моей жене, Анне Робелэнд Делани, половину поместья, усадьбу Сто Дубов и все, что в ней находится…»