Биверли Бирн - Неугасимый огонь Страница 2

– Теперь, папа, у тебя будет достаточно времени для молитв и чтения книг, – сказал тогда молодой человек.

– И для того, чтобы проводить время с твоей красавицей-дочерью, – добавил старик.

Какими же сладостными были эти последние пять лет. Ребенок приводил его в восторг, наблюдать за ней уже было для Бенджамина счастьем. Софи была восхитительным ребенком: прекрасные черные и густые волосы локонами обрамляли лицо, а розовые щечки излучали здоровье. Медно-золотистый цвет кожи Софи ласкал взгляд, но самое притягательное в ее облике были глаза. Как ожидалось в семье, глаза у Софи должны были быть карими, но природа решила вдруг пошалить и наградила малышку огромными глазами цвета сияющего аквамарина. Когда они вспыхивали, это походило на игру света в гранях бриллиантов. Не будь у девочки этих глаз, она без сомнения была бы очень привлекательной, но они у нее были и это уготовило Софи Валон судьбу красавицы.

Рашель, жену Леона, красавицей назвать было нельзя и Бенджамин подозревал, что к дочери она испытывает ревность. Она мало времени проводила с дочерью, предпочитая воспитанию Софи ежедневную работу в ателье возле мужа. Для того, чтобы приглядывать за девочкой, наняли чужую женщину, но истинным воспитанием Софи занимался сам Бенджамин. На его глазах она делала первые шаги: он лечил ее от неизбежных детских хворей, обучал ее чтению и счету, а если ему случалось куда-нибудь пойти, то малышка отправлялась вместе с ним, ухватившись за его руку. И почти каждое утро они вместе шествовали по улицам по неизменному пути – к очень старым домам, затем вниз к ступенькам узкой лестницы, которая вела в синагогу. И каждый раз, едва они переступали порог храма, Софи задавала один и тот же вопрос:

«Я могу сегодня сесть, дедушка, с тобою рядом?»

«Нет. Ни сегодня, ни через неделю, ни через год».

«А почему?»

«Потому что, как я уже тысячу раз тебе говорил, мужчинам и женщинам нельзя здесь сидеть рядом друг с другом».

«Но мы же сидим дома рядом».

«Да, сидим. Дома, но не в синагоге».

Софи вздыхала, но не решалась протестовать из боязни, что ее оставят дома. А в общем-то девочка очень сильно не расстраивалась, так как ее любимый дедушка находился совсем рядом. Маленькое помещение синагоги не позволяло установить обычный в таких случаях балкон, отделяющий женскую половину прихожан от мужской. Существовала лишь символическая линия раздела, представлявшая собой резное деревянное переплетение в виде кружев, покрытое темно-красной занавесью. Для придания прочности этому переплетению низ и верх его был украшен прутками из полированной меди. Самым первым открытием Софи было то, что если чуть отодвинуть занавеску, осторожненько, одним пальцем, то можно подглядывать за мужской половиной, причем ни мужчины, ни женщины об этом и догадываться не могли.

Софи разглядывала все: богато разукрашенные свитки Торы, черные шапочки, которые, как она потом узнала, назывались ермолками, талес, шелковую шаль с бахромой по краям, которая раскачивалась во время молитвы, подчиняясь вековым ритмам молящихся, и в такт с ними двигались и ниточки бахромы талеса, а если это были праздничные церемонии, это же самое происходило и с шофаром – покрытым резьбой бараньим рогом. И все вокруг было в странных узорах в виде крестообразных штрихов – такую тень отбрасывала линия раздела.

Случалось, что когда-нибудь днем, дома, до Бенджамина доносились звуки религиозных песнопений: девочка в синагоге запоминала их и пела.

«Какой голос!» – бормотал он, буквально цепенея от изумления. «Софи, дорогая, если бы ты родилась мальчиком, тебе бы было суждено стать певчим. Видимо у Бога были свои соображения, когда он поместил такой голос в женское тело, но они недоступны моему разуму».

Когда Леон и Рашель возвращались из лавки, Софи обычно уже спала и им не доводилось слышать ее пение. Бенджамин лишь рассказывал им о ее изумительном голосе.

– Нужно что-то делать. Я не знаю что именно, но такой дар нельзя оставлять без внимания, – говорил старик родителям Софи.

– Да, да, папа. Ты прав, но сейчас есть вещи и поважнее, – слышалось в ответ.

– Что же, что же это? Что может быть важнее вашего единственного ребенка?

– Папа, мы переживаем сейчас великие дни. Посмотри, что происходит в Америке – революция не больше и не меньше. А теперь во Франции происходят такие вещи, что…

Леон с энтузиазмом заговорил о том политическом подъеме, который охватил Францию. Очарованный видами на будущее, Леон не мог усмотреть во всем этом надвигающейся катастрофы. А она готова была вот-вот разразиться. Леон не видел того, что над прекрасной страной уже простирала свои серые крылья тень la guillotin.[1] «Наступает новый век, – говорил он отцу, – он обещает быть чудесным. Папа, поверь, ты еще доживешь до тех времен, когда нам выпадет увидеть, о чем мы и мечтать-то не могли».

«Может быть. Если Богу угодно, он сделает сутки по десять часов вместо двадцати четырех и месяцы будут длинною в две недели», – размышлял Бенджамин. «Я, сын мой, старик. Будущее не может для меня наступить в один момент. Все это предназначается для тебя и для маленькой Софи тоже. Может быть в этом прекрасном будущем найдется место и для ее голоса…»

В силу того, что Бенджамин не был человеком, склонным к рассуждениям о политике, он не мог расслышать песен в другой тональности, которые в те времена распевали во Франции. Но Леон был прав – они слышались достаточно отчетливо. Их пели на берегах рек, на полях деревень, на каменных мостовых городов. «Хлеба для всех, долой угнетателей», – слышалось в этих песнях. Своего крещендо, они достигли в день рождения Софи – 14 июля 1789 года. Штурмом была взята Бастилия. Началась французская революция.

«Я говорил тебе, папа, говорил», – ликовал Леон. И его эйфория, казалось, имела основания, когда в конце января 1790 года все сефарды юга Франции были объявлены ее полноправными гражданами, детьми la patrie.[2]

Страна была словно охвачена каким-то гигантским вихрем. Евреи, теперь новоиспеченные граждане Франции, готовы были отдать революции все: сердца, души, финансы, лишь бы обеспечить ее успех. Они всё до последнего сантима жертвовали в фонды и записывались в гвардию. Леону и Рашель также не сиделось на месте. «Папа, мы отправляемся в Париж», – объявил своему отцу Леон в сентябре. «Ненадолго, на несколько недель всего. Просто хочется посмотреть и, если сумеем, помочь революции. Ни с тобой, ни с Софи за это время ничего не случится».

Схоласт по своей натуре, Бенджамин не читал газет и не вдумывался в происходящее. Эта осень в окрестностях Бордо выдалась мягкой и теплой; Они с Софи много гуляли. О происходящих в стране событиях он узнавал из пересудов на улицах, когда водил по ним за руку Софи. В первые дни гражданской войны людские идеалы о свободе, равенстве и братстве не были омрачены надвигающимся ужасом: власть Террора была всего лишь облачком, дымкой на ясном горизонте.