Екатерина Мурашова - Глаз бури Страница 22

– Здраво рассуждаешь, – похвалил Туманов. – А как же любовь?

– Любовь? – Лиза неприятно усмехнулась, кожа обтянула скулы, и лицо ее в этот миг напомнило Туманову все кошку же, только сдохшую пару дней назад. – Любовь – это для госпожи-графини. Для тех, которые с деньгами. Они могут романы читать и от мужа про любовь рассуждать. А нам с Кузьмой милостей ждать неоткуда, надобно самим свою жизнь строить.

– Ну что ж, живите, – разрешил Туманов, повернулся и, не обращая больше внимания на Лизу, пошел к дверям, которые услужливо распахнул перед ним дородный швейцар, Розовый конверт он небрежно сложил пополам и, не глядя, сунул в карман.

Девушка глянула ему вслед, стерла с румяной щеки злую слезу и упрямо вздернула подбородок.

Швейцар, похожий на раскормленного и чудовищно увеличенного мопса, закрыл двери, нерешительно переступил с одной толстой ноги на другую и уже вслед почтительно окликнул хозяина:

– Михаил Михайлович! Тут к вам небольшое дельце образовалось. Не знаю, надо ли доложить?

– Докладывай, только побыстрее, – Туманов поморщился.

Швейцар Мартынов, принятый по конкурсу (про взятки Туманов знать не хотел и оставлял все на усмотрение Иннокентия Порфирьевича) из отставных унтер-офицеров Измайловского полка, был широкогруд, представителен, учтив с посетителями, но крайне вязок в мыслях и словах, отчего почасту упускал собственную выгоду.

– Изволите ли видеть, приходила девица (или баба, я, извините, не разобрал), спрашивала вас. Я сказал, что в отъезде, хотел проводить к Прасковье Тарасовне, думал, места ищет, она отказалась. Девица обликом странна, глаза как слива-венгерка, а низ физиомордии вот эдак тряпкой прикрывает. – Мартынов изобразил, как девушка прикрывала лицо, отчего Туманов невольно улыбнулся.

– Что же девица?

– Цидульку оставила, просила передать. Я думаю, может, не надо было брать? Пусть бы к Прасковье Тарасовне шла или уж к Иннокентию Порфирьевичу… Чего господ зазря беспокоить? У господ дела господские, а девица видно, что низкого сословия, может, вообще самоедка…

– Давай, Мартынов, письмо, – вздохнул Туманов и протянул руку.

Мартынов с готовностью протянул ему конверт, а другой рукой вытер лоб, видимо устав от объяснений. Должно быть, он все время, от прихода девицы до приезда Туманова, размышлял, правильно ли поступил, взяв письмо, и не выйдет ли из этого какого конфуза и неудовольствия хозяина. На мгновение пожалев туповатого унтера, Туманов поощрительно кивнул ему:

– Все верно, Мартынов. Солдат ты был исправный, и сейчас исправно служишь.

Мартынов расплылся в необаятельной, но искренней улыбке:

– Стараемся, вашбродь!

– Какой я тебе «вашбродь»! – усмехнулся Туманов. – Нешто не знаешь, из каких я. Небось, сто раз хозяину кости перемыли. Деньги только…

– Важны не деньги, важен дух, – заявил вдруг бывший измайловец. На скулах у него выступил кирпичный румянец. Видно было, что он долго ждал случая, чтоб высказаться. – Ежели у которых деньги или титул, то это не значит, что им от Господа Нашего еще что-то в избытке отпущено. Скорее, наоборот. Спрос больше. А судить будут по делам и по духу. Верно я располагаю?

– Ну, в общем, наверное, да… – Туманов, думая о своем, не уследил за прихотливым ходом швейцарской мысли.

– А на вас, Михаил Михайлович, двойная заслуга, потому как вы дела свои из совершенно невозможного положения начали, а вона чего достигли. По тому и аттестация происходить будет, и присяга на вечную службу…

– Это что же за присяга-то? Страшный суд, что ли? – рассмеялся Туманов.

– Не без этого, не без этого, – Мартынов важно погладил окладистую бороду. – Все в воле Божьей…

– Ну Бог с тобой, – Туманов устал от разговора.

Швейцар проводил его уважительным взглядом и довольно вздохнул. У него осталось приятное впечатление разговора «об умном», и о совершенном согласии между собеседниками.

– Редко такого человека встретишь, – пробормотал он себе под нос. – Чтоб и дистанцию понимал, и вникал так… Даже среди полковников не каждый… Да…

Поднявшись к себе, Туманов присел на софу, окинул взглядом убранство комнат (выстроенных анфиладой). Оно ему не нравилось, хотя он точно не мог бы сказать, чем. Советчики были грамотные, вещи все дорогие, вроде бы подлинные. Все вместе же… «То-то Софья нос воротила, – вспомнил Туманов. – А другие что ж? Другие, надо думать, развлекались, как в ярмарочном балагане. Экзотическое блюдо – ярмарочный медведь Мишка Туманов… – странно, но такие мысли пришли впервые. – Старею, наверное, – решил Туманов, привычно потянулся к бутылке, стоящей на столике вместе с чистым стаканом, но остановил себя. – Дела есть…» – С раздражением взглянул на розовый, надушенный конверт, кинул в сторону. Вскрыл другой, переданный Мартыновым. Написано было по-английски, уверенным, почти мужским подчерком. Водя пальцем по строчкам, Туманов прочел:

«Михаэль, вокруг меня творятся странные дела. Может, глупо, но чего-то опасаюсь. Надобно срочно повидаться. Слыхала, ты был «болен». Не угомонился еще? Если хочешь, приеду к тебе. Можешь – приезжай сам.

Твоя Саджун.»

Отложив письмо, Туманов решительно поднялся и вышел на галерею.

– Федька! – крикнул он. – Скажи, чтоб коляску подали. Уезжаю.

– А кушать, Михаил Михалыч? – осведомился Федор, как обычно, появляясь неизвестно откуда. – Кушать готово подать, как велели. Мосье Жак в обиде будут, если пропадет.

– К чертям собачьим мосье Жака и его обиды! – рявкнул Туманов. – Дела у меня!

– Так и передать-с? – с едва уловимой насмешкой осведомился Федор.

– Будешь хамить, башку проломлю, – пригрозил Туманов, угрожающе приподняв трость. – Скажи там Жаку что-нибудь политесное, да не сам, Иннокентия пошли. Есть он?

– Нету Иннокентия Порфирьевича. С утра насчет подряда уехал, сказал, что вы знаете…

– Знал, да забыл… Ну, в общем, реши там с Жаком. А мне коляску – не слыхал, что ли?! Дармоеды!

На улице сквозь желтые листья падали крупные ленивые хлопья первого снега. Ребятишки восторженно визжали и, крутясь, ловили их жадными ртами. Кудлатая собачонка чуяла что-то и, не в силах понять, заливалась истерическим лаем. Воробьи, нахохлясь, блестели черными бусинами глаз и ждали плохого.

Дом, второй от угла Ново-Петергофского и Троицкого проспектов, снаружи ничем особым не выделялся. На сером фасаде горело в стеклах заходящее солнце. Козырек над крыльцом поддерживали неясные фигуры с облупившимися носами. Внутри все было устроено как бы по контрасту с наружностью. Лестница, устланная пушистым ковром, светильники в восточном стиле, зеркала в бронзовых рамах. В передней на стуле, почти теряющемся под его обширными телесами, сидел малый пудов в шесть весом и задумчиво ковырял в зубе длинным ногтем.