Роксана Гедеон - Край вечных туманов Страница 23

Герцог де Кабри, сидя в траве и держа наготове пистолет, злорадно ухмыльнулся.

– Увы, милочка! Вам придется купаться в моем присутствии. Я никуда не уйду отсюда. Мало ли что взбредет вам в голову.

Я качнула головой. К чему огорчаться? Мне заранее был известен его ответ. Ответ самодовольного злобствующего болвана.

– Ну что ж, – сказала я. – Тем хуже для вас.

Из-за этого ничтожества я вовсе не собиралась отказываться от купания. Напротив, пусть он почувствует, как мало стоит в моих глазах. Я разденусь в его присутствии – это подскажет ему, что он для меня и не мужчина вовсе, а просто сторож, пес, вещь.

Я сбросила куртку, затем безрукавку, пояс и сняла черные шершавые штаны, оставшись, таким образом, в одной рубашке. Каким облегчением было вынуть шпильки и распустить волосы… В одном из карманов у меня было зеркальце, подаренное Мьеттой: я положила его рядом с одеждой, решив посмотреться в него после купания. Ведь вполне может быть, если я взгляну в него сейчас, то останусь не очень довольна.

Я вошла в воду медленно, с некоторым страхом и вместе с тем с удовольствием. Так приятно было думать, что через несколько минут я буду чиста, как морская жемчужина. Да, как те жемчужины, за которыми ныряли рыбаки из нашей тосканской деревни.

Как ни странно, на меня нахлынули воспоминания. Полузабытые, отрывочные, невнятные, но такие радостные… Я как-то забыла, что на берегу сидит герцог де Кабри, что впереди у меня нет никакого выхода. Темная вода озера напоминала мне о тех днях, когда я с братьями резвилась на берегу морского залива, вздымая кучу брызг. Правда, там не было таких красивых кувшинок. Зато вода была гораздо теплее. На песчаный берег с шумом накатывались волны – до того прозрачные, что я различала камни и медуз на дне. А рядом под тремя остролистыми агавами шумел рыбный рынок, заманчиво пахли жареные креветки и тунцы. Луиджи ловко воровал их для меня. Где теперь мой милый Луиджи? Мне не хотелось думать о грустном.

Я вспоминала о мрачном, нелюдимом Антонио, который так и не ответил на мои письма; о мягком, уступчивом Джакомо, обремененном детьми и сварливой женой; о своем маленьком племяннике Ренцо, который так похож на Жанно, и с ужасом сознавала, как стала далека от этого. Сам Париж казался мне сном, а уж братья и подавно. Похоже, во всем мире есть только сырые леса, песчаные дюны и болота, на всем белом свете есть лишь Вандея, и из всех людских занятий осталась одна война. Я пыталась думать о Розарио, пыталась представить себе, каким он стал, насколько изменился, надев солдатскую форму и воюя за Республику, но тут же сама понимала надуманность этих мыслей. Разве до этого было сейчас, в глухом Машкульском лесу?

Дрожа от холода, я вышла из воды. Полотенца не было, пришлось обсыхать на солнце. Переминаясь с ноги на ногу, я взглянула на себя в зеркало. Да, следы встречи с виконтом де Маргаделем уже окончательно стерлись. Мокрые волосы кажутся более темными, чем есть на самом деле, но слегка преображают лицо: оно становится выразительнее, четче, ясно видны все его черты. Глаза кажутся более узкими, миндалевидными, совсем как у Мьетты. Только у нее они серые, а у меня темные, как агаты, с густо-черными зрачками.

Я легко провела пальцами по щеке, шее – кожа была гладкая, еще не опаленная солнцем и ветром; затем нащупала под рубашкой грудь – упругая, высокая, она натягивала ткань совсем по-девичьи. А чему же я удивляюсь? Мне ведь только-только исполнится двадцать три. Поэтому у меня такая тонкая гибкая талия, плавно переходящая в стройные бедра, длинные ноги, достойные сирены, округлые колени, тонкие щиколотки и изящные, безупречной формы маленькие ступни. И как бы ни старались обстоятельства, все это оставалось молодым, свежим, красивым. Даже в моих волосах не появилось ни единого седого волоска. Локоны все так же вились и оставались все такими же пышно-золотистыми.

Какой-то шорох раздался сзади. Либо это поднялся с земли мой сторож, либо подошел кто-то посторонний. Я поспешно натянула на еще влажную рубашку куртку и, не успев даже обуться, оглянулась. Возглас ужаса застрял у меня в горле. Я даже глазам своим не поверила. Передо мной был Шаретт, убийца Шаретт собственной персоной.

Он смотрел на меня с безумием сумасшедшего, в громадных черных глазах блестело странное исступление.

Я молчала, дав себе слово ни за что не заговорить первой. Мне было неизвестно, какие пути привели его сюда, зачем он забрел на берег тихого лесного озера. Я подозревала, что здесь, возможно, не обошлось без подлости де Кабри. Тем более что поблизости его не было видно. Он исчез, испарился, впервые за десять дней я не видела его рядом с собой.

Я молчала упрямо, как еретик перед судом инквизиции. Но ему, кажется, слова были не нужны. Глядя на меня взглядом слепого – таким же лихорадочным и неподвижным, – он сделал шаг ко мне. Я прижала руки к груди, не в силах разгадать его намерений, сознавая только, что они ничего хорошего не обещают. Для меня, по крайней мере. И тут Шаретт пошел ко мне, приблизился настолько стремительно и властно, что я не успела отшатнуться. Вернее, не смогла. Его лицо оказалось так близко от меня, и, когда я заглянула в него, меня охватил ужас. Ледяной ужас, сковавший все члены. Если этот человек прикоснется ко мне, я сойду с ума. Он безумен, жесток, отвратителен, я даже не знаю, чего он хочет, – унизить меня или убить.

– Не прикасайтесь ко мне, – прошептала я, уже сознавая, что мои слова ничего не изменят.

Его никто не в силах был остановить – ни я, ни вся Вселенная. Только на расстоянии я считала его ничтожеством. Вот так, вблизи, он внушал мне ужас.

Он с силой оторвал мои руки от груди, рванул мокрую рубашку. Его пальцы грубо вцепились в мои волосы так, что я не могла пошевелить головой. Шаретт повалил меня на землю, одним ударом колена разомкнул ноги. Я оказалась полностью открытой ему, беззащитной, беспомощной – самое ужасное положение для женщины, когда она знает, что с ней будут грубы и жестоки. Мужчины, подобные Шаретту, считают, что таким способом утверждают свое превосходство, но ведь это только иллюзия. Минута грубого скотского обладания дает лишь видимость превосходства, а на деле все остается так, как и раньше.

Но в тот миг я знала только то, что нет ничего отвратительнее моего положения. Когда он навалился на меня, проник внутрь – резко, разяще, как кинжал, я даже не успела осознать всю болезненность этого. Мгновенная, тяжелая, как свинец, ненависть всколыхнулась во мне, возрастая с каждым толчком, с каждым содроганием чужой мерзкой плоти у меня внутри, с каждой натужной гримасой на этом страшном лице. Надо ли говорить, что, кроме этого, я ничего не ощущала.