Елена Арсеньева - Русская любовь Дюма Страница 23

Хотя между ней и Сухово-Кобылиным был четко распределен денежный процент, Александр Васильевич частенько оказывался у Луизы в долгах. Он обожал карточную игру, однако никогда не увлекался сверх меры и не терял головы, поэтому часто бывал весьма удачлив. Как-то раз он даже выиграл у графини Антоновской дорогую подмосковную деревню Захлебовку!

Однако Луиза оказалась не слишком-то хорошей «купчихой», и винный магазин спустя несколько лет закрыла – «по скудости доходов». Теперь она ведала продажей патоки в лавке на Неглинной. Патока тоже поступала из имений Сухово-Кобылина.

…Луиза нервно стиснула руки. Муфта была очень теплая, но пальцы стыли. Так было всегда при сильном волнении, что зимой, что летом, и она отлично помнила, как однажды Александр сказал ей брезгливо: «Руки у тебя вечно ледяные, рыбья твоя кровь!»

Сказал как бы вскользь, без особенного намерения обидеть, да Луиза вроде и не обиделась, однако почему-то показалось, что эта фраза как бы кладет рубеж их нежным, любовным, восторженным отношениям, а остается только спокойное, бесстрастное и чисто деловое содружество двух коммерсантов.

Да, все утратило свою пленительную новизну! Хранить верность кому бы то ни было, тем паче – любовнице, сожительство с которой уже вошло в привычку, казалось Сухово-Кобылину изрядной нелепостью. Ему было немногим больше тридцати – и он славился как изрядный знаток женщин. Множество амурных похождений считались непременным свойством истинного светского льва, Александр Васильевич дорожил своей репутацией и старался поддерживать ее. Весь московский свет знал о французской любовнице Сухово-Кобылина, но это ничуть не мешало ему сводить с ума и замужних дам, и неопытных девиц. Однако – из осторожности – он вступал в связи только с замужними дамами: просто потому, что ни с кем не хотел себя надолго связывать.

Ах, сколько насмешливых рассказов наслушалась от него Луиза, когда, наскучавшись с очередной пассией, он возвращался в снятый для любовницы дом графа Гудовича на Тверской улице, на углу Брюсова переулка! Сначала-то Александр Васильевич нашел для нее квартиру из пяти комнат (зал, гостиная, кабинет, приемная и спальня) в доме на Рождественке, но потом нашел жилье получше, на свои деньги обставил красивой мебелью. В доме Луизы служили собственные крепостные Сухово-Кобылина: повар, кучер и две горничные. У нее был также свой выезд и три собачки редкой породы кавалер-кинг-чарльз-спаниели – подарок любовника.

Александр Васильевич любил это жилище (ему почему-то очень льстило, что в этом же дворе снимал жилье Карамзин, когда писал «Бедную Лизу), он возвращался сюда как к себе домой… Как бы хотелось верить, что всегда, от любой женщины он вновь вернется сюда… Однако, увы, Луиза была не так глупа, чтобы лелеять несбыточные надежды. Она не сомневалась, что рано или поздно Александр встретит ту, которая заберет его всего – с сердцем, мечтами, честолюбием, с его неуемным любовным аппетитом…

И вот это случилось!

Сейчас Луиза даже не могла вспомнить, кто упомянул при ней имя Надежды Ивановны Нарышкиной, одной из цариц модного света, блестящей красавицы с колдовскими зелеными глазами, этой чаровницы, этой сирены, которая на последнем балу так много танцевала с Сухово-Кобылиным, что их начали пристально лорнировать досужие сплетники…

У Луизы было несколько близких приятелей в Москве: Эрнестина Ландрет, француженка, живущая с подпоручиком Сергеем Петровичем Сушковым (между прочим, родным братом поэтессы Евдокии Ростопчиной!) – их дом был неподалеку, также на Тверской, в Газетном переулке. Дружила Луиза и с семейством Кибер, которые жили, впрочем, под Москвой – в Хорошеве. В Воскресенском Луиза была в добрых отношениях с французами по фамилии Адуэн-Бессан – семьей управляющего фабрикой шампанских вин Сухово-Кобылина. И полнейшим ее доверием, конечно, пользовался доктор Реми, к которому Луиза обращалась при всех недомоганиях.

Кто из этих добрых друзей назвал имя, которое прозвучало для нее, словно смертный приговор? Как так вышло, что Луиза сразу почувствовала недоброе и принялась исподтишка следить за домом Нарышкиных, намереваясь выведать, справедливы ли ее ревнивые подозрения, в самом деле там бывает ее любовник, – и больше всего на свете желая ошибиться.

А может быть, его и сейчас там нет, на этом балу? Может быть, Луиза зря стоит здесь и мерзнет до того, что у нее уже зуб на зуб не попадает?..

В тот вечер Лидии как-то вдруг перестало везти, а ведь она уже поверила, что удача – ее верная подруга и союзница. Вообще ни на что, кроме удачи (ну и еще кроме столь же прихотливого и капризного, как она, случая), надеяться при игре в банк не приходилось.

Об этой игре она слышала еще в России. Там ее называли также штосс или фараон. Эти названия казались Лидии несерьезными, дурацкими. То ли дело – банк!

Ей казалось, что в штосс или фараон можно выиграть или проиграть какую-нибудь ерунду. А вот в банк… если сорвать банк… Сорвать банк, чтобы не ходить в банк, будто попрошайке! Конечно, она могла бы попросить денег у родителей, но пока еще письмо придет в Россию, пока они откликнутся… И никаких гарантий, что выполнят просьбу дочери. Оба они были в полном восторге от брака Лидии с Дмитрием Нессельроде. И очень разъярятся, если узнают, что дочь не просто так поправляет расстроенные нервы в Париже, а просит денег на независимую жизнь.

Нет, нужно надеяться только на себя – и на подругу-удачу!

Собственно, правила игры были очень просты. Крупье держал банк, а все прочие поочередно понтировали, то есть заявляли, на какую сумму из тех денег, что были в банке, они играют. Лидия никогда не шла ва-банк, то есть не ставила на всю сумму, которую держал крупье. Как правило, она скромненько играла мирандолем, то есть не увеличивая первоначальной ставки. Хотя иногда велико было искушение загнуть угол-другой-третий на карте, что означало – первоначальная ставка увеличивается вдвое, втрое, вчетверо. Особенно будоражило Лидию это желание, когда звучали манящие словечки «кеньзельва», «сентильва», «трентильва» – так какой-то ловец удачи увеличивал ставки в пятнадцать, двадцать один или тридцать раз.

Но у синьора Монти выиграть было трудно, не зря о нем шла молва как о самом неумолимом крупье Парижа! Некоторые посетители зала второго этажа у Фраскати пошучивали, дескать у него в ходу «порошковые», крапленые карты. На них стоят только ему известные отметки, заметив которые, он карты передергивает, то есть задерживает выигрышную, предъявляя проигрышную. Но все эти разговоры велись исключительно между собой, причем с самыми шутливыми интонациями, потому что синьор Монти не потерпел бы намеков на свою нечестность даже в самом шутливом тоне. Мало того, что вход такому «шутнику» в заведение Фраскати был бы закрыт – слух о нем пошел бы по всем игорным домам Парижа, потому что цеховая солидарность крупье – это нечто вроде родственной связи, причем все эти «родственники» друг за друга стеной стоят!