Хелен Хамфриз - Путешествие безумцев Страница 23

– На этот раз не Офелия, – сказала Изабель. – Не будет больше Офелий. Я хорошо продумала то, что ты мне сказала, – по поводу всех моих трагических героинь. Теперь надо попробовать кое-что другое. Теперь вообще я намерена работать в другом ключе.

– Кто же теперь? – спросила Энни.

«Какие у Изабель печальные глаза! – одновременно подумала она. – Печаль – вот естественное состояние ее души».

– Сапфо, – Изабель не сомневалась, что Энни слышит это имя в первый раз. – Великая лирическая поэтесса Древней Греции. К сожалению, от ее стихов до нас дошли лишь небольшие фрагменты. Про нее рассказывали, что она влюблялась как в мужчин, так и в женщин. Вот, послушай. – Изабель снова взяла свою книгу с туалетного столика:

Знаю, не дано полноте желанийСбыться на земле, но и долей дружбыОт былой любви – утоленье сердцуЛучше забвенья.

Изабель посмотрела на Энни – стихотворные строки словно повисли в воздухе между ними.

– Чувствуешь? – спросила Изабель.

– Нет, мэм, – ответила Энни. «Естественно», – подумала Изабель. Ведь Энни не Элен, это всего лишь горничная, которой непонятен и недоступен высокий полет художественной мысли. Куда ей до Элен, не имевшей равных по чувствительности души! Ей не случайно позволили учиться вместе с Изабель, правда, только до десятилетнего возраста, когда Изабель должна была приступить к изучению серьезных предметов – литературы и географии. Элен понимала Изабель, как никто другой.

– «Тонкое под моей пламя бежит кожей», – процитировала она.

Кому какое дело до ее слов? Слова – это только сотрясение воздуха.

Энни сразу пришли на ум Тэсс и Уилкс, и не столько они сами, сколько ее собственное состояние, когда она стояла и смотрела на них. Слова древней поэтессы проникли ей прямо в сердце и останутся там до тех пор, пока что-нибудь необычайное и вместе с тем абсолютно реальное не освободит их. Это как раз то, чем тогда занимались Уилкс и Тэсс – ведь и они высвобождали таящиеся внутри их слова, слова, выступающие из их тел каплями пота и жидкостью последних содроганий. Ведь это такие слова, которые всегда находят способ овладеть человеком и, однажды овладев им, с тех пор уже никогда его не отпускают.

Однако все это – грех. И Тэсс с Уилксом в саду, и эта поэтесса, любившая как мужчин, так и женщин. Энни знала, что это грех, так же твердо, как азбуку, но, странное дело, все, что было грехом для ее ума, ее тело загадочным образом преобразовывало в удовольствие. Она не знала, что и думать об этом.

Вода в ванне остывала, нижняя сорочка под водой облепила тело.

– Мэм? – позвала Энни. – А зачем эта ванна, какой в ней смысл?

Она не могла уловить связь между ванной и желанием Изабель создать образ Сапфо.

Изабель закрыла книгу. Что с ней случилось сегодня, что она пустилась в такие сантименты? Изабель прильнула к камере, держа книгу на коленях. «Что есть истина?» – подумала она. И что ей сейчас следует ответить Энни Фелан? Пламя в камине горело то слабее, то ярче.

– Мне надо было воссоздать образ в натуре, так его легче продумать. И к тому же, – Изабель вдруг нахмурилась и сжала книгу обеими руками, – Сапфо ведь лучше, чем Офелия, разве нет?

– Не в пример лучше, мэм, – согласилась Энни.

Ее радовало, что теперь ей не придется ни умирать из-за любви, ни горевать из-за ее отсутствия.

– Мне надо было прочувствовать сцену, которую я собираюсь поставить, – объяснила Изабель. – И все это: ванна, огонь и твоя нагота – все это способ увидеть композицию наяву.

– Как пророчество, – сказала Энни. Некоторое время они молчали. Снаружи не доносилось ни звука – весь дом давно спал.

– Что я должна делать? – спросила Энни. Услышав это, Изабель мгновенно поняла, что видение композиции, которое у нее было до сих пор, никуда не годится – ведь Сапфо не может быть так осторожна и стыдлива в отношении собственного тела. Разве она не приказала Энни раздеться совсем? Почему же она все-таки не сняла нижнюю рубашку?

– Знаешь, в детстве у меня была подруга, – сказала Изабель и тут же почувствовала, как бессмысленно и бесполезно что-либо объяснять. Несколько секунд она молчала. – Я хочу, – наконец сказала Изабель, – чтобы ты сейчас сделала мою фотографию. Сможешь?

Сегодня за день Энни так устала, что ее уже ничто не могло взволновать. Слова древней поэтессы, которые она только что услышала, и сцена возле прачечной, которую она наблюдала часом раньше, отняли у нее столько жизненных сил, что ей просто необходима была опора. А опорой ей сейчас могла быть Изабель и эта комната, этот теплый камин. И пусть фотография вместит все это. Где-то в глубине ее подсознания мелькнула мысль о матери, о том, что больше всего ей хотелось бы знать, как она выглядела. И похожа ли на нее она сама. Достоверно она знала о своей матери лишь то, что та работала на дороге. Энни не могла представить, о чем тогда думала ее мать или как она была одета, но она точно знала, что чувствует человек, выполняя подобную работу. Шершавый камень истирает кожу рук до крови, пальцы, сжимающие кирку, перестают разгибаться, глаза болят, если поднять взгляд вверх от земли. Все очень просто.

– Да, я смогу, – ответила Энни.

Одевшись в платье, данное ей Изабель, Энни усаживает ее рядом с камином, поближе к свету, так чтобы освещение было сзади и сбоку. Сняв платье и корсет, в рубашке и панталонах Изабель уселась прямо на пол; Было что-то жалкое в том, как она сидела, словно ожидая, что вот-вот кто-нибудь ворвется к ней. Энни не знала, как это изменить.

– Смотрите на меня, мэм. – Энни стоит у камеры.

Где тот надменный взгляд, когда в доме миссис Хилл Изабель приказывала Уилфриду подать ей шаль? Когда она инструктировала Энни, как позировать для композиции? Энни попросила Изабель распустить волосы и раскинуть их по плечам.

– Учти, – сказала Изабель, – сейчас мы в помещении, поэтому потребуется более продолжительная экспозиция. Четыре, может быть, даже пять минут.

– Я поняла.

– И убедись, что пластинка полностью покрыта коллодиумом.

– Я знаю.

– А также…

– Мэм, – сказала Энни, глядя на Изабель сквозь камеру, – если что-то будет не так, вы все сделаете сами.

«Верь мне», – подумала Энни. Сквозь объектив Изабель выглядела обеспокоенной и даже испуганной, и Энни вдруг на мгновение потеряла уверенность в себе.

– Смотрите прямо на меня, мэм, – сказала она.

Теперь Энни поставила камеру так, чтобы лицо Изабель занимало весь кадр; на негативе размером семь на одиннадцать дюймов оно получится в натуральную величину. Объектив она настроила так, чтобы в фокусе были только глаза, при этом края оказались размыты, а фон и вовсе скрылся в дымке. Даже волосы Изабель по краям кадра теряли четкость и становились неразличимыми. Но Энни нужны были только эти глаза. Их прямой взгляд и дымка печали в них.