Робин Максвелл - Синьора да Винчи Страница 24

— Катерина…

— Другого выхода нет. Я не могу настаивать, чтобы ты поехал со мной. И ты прав: безумием было бы надеяться, что одинокая женщина сможет независимо прожить во Флоренции.

Папенька снова прикрыл глаза, осмысливая грандиозность задуманного.

— У меня во Флоренции есть дом, — вдруг тихо произнес он.

— Что?

— Достался в наследство от Поджо. — Папенька сдвинул брови. — Столько лет прошло, я о нем и думать забыл. Когда мой покровитель умер, он завещал мне во Флоренции аптечную лавку своего давно покойного батюшки и жилье над ней. Мне никогда и в голову не приходило поселиться там или продать лавку. В этом доме долгие годы никто не жил. Если он еще цел, то, наверное, это сущий крысятник.

— Может, написать туда и выяснить, что с этим домом? — спросила я, с трудом веря в такое везение.

Папенька ответил не сразу, но на этот раз мою решимость поколебать было невозможно.

— Папенька, прошу тебя! Ты же любишь меня не меньше, чем я — Леонардо! — взмолилась я. — Неужели ты откажешь мне?

Разумеется, он не мог мне отказать, и наш замысел начал тут же воплощаться в жизнь.

Мы выбрали для меня личину городского студента. Она предполагала мантию с круглым воротником, присобранную на плечах, длиной ниже колен. Под это свободное, без пояса одеяние я собиралась поддеть сорочку, на ноги натянуть чулки, а обувью мне должны были послужить фетровые башмаки со скругленными носами. Вдобавок ко всему мне следовало отныне перетягивать грудь.

Вынужденный трехлетний пост, отбивший у меня из-за страданий всякую охоту к пище, согнал с моего тела свойственные женщинам округлости. Щеки у меня впали, зато мышцы на руках и ногах от ежедневной физической работы только окрепли. Еле заметные бугорки, некогда звавшиеся грудями и величиной напоминавшие крупные испанские апельсины, перебинтовать не стоило большого труда. Тетя Магдалена вызвалась мне помочь, но я отказалась: поскольку я предполагала жить одна, мне предстояло самой научиться обматываться плотной матерчатой полосой.

Как ни странно, но и от женских отправлений я была избавлена. Месячные у меня давно прекратились, словно вопрошая: «Какая тебе теперь в нас надобность?»

Лишившись волос, я почувствовала себя нелепо, почти отвратительно. Папенька сам отрезал их, придав остатку вид пажеской стрижки длиною до плеч — такую носили все студенты, переняв ее у молодых придворных щеголей. Как бы там ни было, довершение моего костюма — высокая круглая шляпа с плоским верхом — напрочь убила элегантность прически, но для выполнения нашего хитроумного предприятия это была ничтожная жертва.

В конце концов я превратилась в довольно сносного паренька. Не хватало только облачиться в бурую рясу и выбрить тонзуру на макушке — и меня воистину можно было бы принять за юного аскета.

Чудесно, вот только монашек из еретика никудышный…

Настал день нашего прощания. Пока я собиралась при свечке, папенька принес и поставил у порога вместительный сундук. Когда-то он служил свадебным ларцом моей маменьке и по традиции был красиво расписан цветами и птицами. Я вопросительно посмотрела на папеньку, а он, вздернув подбородок, без слов велел мне открыть сундук. Внутри оказались самые ценные из его переписанных от руки фолиантов: книги, из которых он черпал знания, по которым обучалась я сама, а за мной — Леонардо.

— Папенька, как ты можешь?!

Мои глаза наполнились слезами, но я скрыла их.

— Я все это уже прочитал сотни раз. Разбуди меня — и я наизусть их процитирую. Я и себе кое-что оставил, но тебе, Катерина, книги очень пригодятся. Тебе надо учиться дальше. Когда ты окажешься в кругу первейших людей Флоренции…

— Я — в кругу первейших?!

— Когда придет тот день, — настойчиво повторил папенька, — эти рукописи будут тебе вместо денег и окажутся ценнее, чем груды золотых флоринов.

Столь глубокая вера в меня — в тощего стриженого студентика в дурацкой приплюснутой шляпе — вырвала из моей груди рыдание, но папенька строго одернул меня:

— Это ты брось. Во Флоренции плачут только богачи, уязвленные стрелами Купидона. Они могут позволить себе кропать страдальческие вирши о неразделенной любви, но ты-то коммерсант — Катон-аптекарь!

Мы заранее сошлись на моем прежнем прозвище — и из-за сходства с моим собственным именем, и ради папенькиной симпатии к римскому политику и философу.

Я вытерла слезы и водрузила на голову красную шляпу. Папенька поправил ее, и я заметила блеснувшие в его глазах слезы, но он поспешно нагнулся, поднимая с пола сундук с книгами. Я украдкой выглянула за дверь — улица была пустынна, словно ночной погост. Папенька уложил сундук в повозку и распрощался со своим мулом, служившим ему верой и правдой долгие годы.

— Отправляйся, пока не рассвело, — напутствовал он меня.

Мы расстались без объятий — деревенский аптекарь и путешествующий студент, заглянувший по надобности к нему в лавку. Объяснить мое исчезновение призван был сфабрикованный нами правдоподобный вымысел о заболевшей в отдаленном селении тетушке. Дочь Эрнесто, Катерина, была здесь парией, персоной нон грата, поэтому ее отъезд все равно никого не обеспокоил бы.

— Я напишу, — пообещала я, подобрала поводья и пошла прочь, унося в памяти папенькин образ.

— Доченька моя любимая… — прозвучало мне вслед, но цоканье копыт заглушило остальные слова.

В то утро я украдкой покинула привычный с детства кров. Я отторгла от себя папеньку, дом, в котором родилась, горную деревушку, где на меня вначале водопадом изливалась любовь, а потом градом — насмешки, и… свой пол. Сомнений не оставалось в том, что из всего перечисленного мне больше всего будет недоставать папеньки. Дом — что ж, это просто дом, и в Винчи, как во множестве других селений, живут мужчины и женщины настолько добросердечные, насколько и жестокие. А женский пол — что хорошего я увидела через него, кроме, конечно, Леонардо?

Но я возблагодарила природу за то, что в день разрыва с прошлым она ниспослала мне теплую погоду, ясное небо с пушистыми облачками и легкий ветерок, обдувавший мое разгоряченное лицо. Спускаясь по тропинке с высокого холма, на котором виднелись церковь, замок со старинной крепостной стеной и скопище домишек под названием Винчи, я все еще не вполне доверяла собственному рассудку. Неужели меланхолия напрочь лишила меня душевного равновесия, если я решилась на такое? Но нет, ничего подобного: папенька меня приструнил бы и не допустил бы безумства.

Однако наш престарелый мул, которого я вела под уздцы, возможно, и не согласился бы со мной, если бы только мог высказать свое мнение. Бедный Ксенофонт, впряженный в шаткую тележку, только постанывал под тяжелой поклажей. Взошло солнце, осветило нас, и мне почудилось, будто мул недоверчиво на меня поглядывает. «Что это за чудо такое? — верно, недоумевал он. — Пахнет хозяйкой, а одет как мужчина».