Кэтрин Гаскин - Зеленоглазка Страница 24

Платье было шелковое, почти что изумрудного цвета. Оно не пестрело украшениями; ему хватало его собственной изысканности – это было настоящее произведение искусства.

– Ты хочешь сказать… чтобы я надела его сегодня вечером? – от этой мысли у меня перехватило дыхание.

– Оно теперь совсем твое. Я замотала головой.

– Это лучшее из твоих платьев! Я не могу его взять.

– Подумаешь, какая ерунда! Оно тебе пойдет. Особенно по цвету.

Она бросила платье мне, и я подхватила его на лету. Вряд ли нашлась бы женщина, которая не мечтала о таком наряде.

– Тебе надо поторопиться с подолом, – сказала Роза, – к тому же у меня получилось грубовато. – Она помялась. – А впрочем, все равно никто не заметит.

Я подняла подол и посмотрела на крупные неровные стежки, которыми Роза пыталась отдать дань шитью, а затем увидела крошечные бурые пятнышки засохшей крови – следы от ее уколотого пальца. Я бережно расправила шелковые складки, стараясь не думать, что это нечто вроде утешительного приза для проигравших. Но когда я взглянула на Розу, то поняла, что такая мысль была не более чем абсурдна; в ее Лице я не прочитала никакого коварства – желай она сделать вид, что утешает меня, это непременно проявилось бы если не в словах, то хотя бы в жесте. Вероятно, дело было в том, что Роза вполне спокойно относилась к факту собственной красоты и власти над мужским полом. Она не страдала от чувства вины по этому поводу, и вряд ли подарок имел какой-нибудь потайной смысл. Так я уговаривала себя, держа в руках эту изумительную вещь – самую зеленую в мире, как раз под цвет моих глаз и волос.

– Я… Я прямо не знаю, что сказать… Оно такое красивое, что…

Она оборвала меня на полуслове.

– Ну же, Эмми, тебе надо спешить! Нет времени на разговоры. Скоро они уже придут, а тебе надо подрубить подол, а потом еще помочь мне уложить волосы…

Мне на всю жизнь запомнился вечер, когда Ларри вернулся из своей первой поездки в Мельбурн. Такой радости и веселья не было потом уже никогда. В ту пору в нашу жизнь еще не ворвалась та самая разрушительная сила, которая впоследствии развела всех в разные стороны, а некоторых ввергла в тяжелые испытания.

Тогда наш смех был еще беззаботным и легким, а лица в отблесках костра светились дерзостью и жизнелюбием. Кажется, у нас в лагере собралось пол-Эврики – и все благодаря гостеприимству Кейт, которая привечала всякого, кто только решил заглянуть на огонек, услышав веселые голоса и звуки скрипки Джимми О'Рурке. Дэн очень гордился своими сыновьями и даже немного хвастался, когда выпивал, но никто не был на него за это в обиде. Он испытывал благоговейный трепет перед Ларри, ставшим практически главой этой большой семьи, и главное, никто не собирался оспаривать его лидерство. Кейт была счастлива видеть столько гостей у своего костра – для каждого нашлись и сидр, и виски, и ветчина. Она выглядела необычайно прекрасной в шелковом платье сливового цвета, которое было слишком шикарно даже для дублинской таверны.

Адам сидел по другую сторону костра, и я бросала в его сторону частые взгляды. От его серьезности не осталось и следа, и он от души смеялся вместе со всеми, как будто жил здесь уже давно. Рядом с ним сидел его кузен, Том Лангли, которого он нашел в баре одного из отелей. В честь такого случая кузен приоделся в шелковый галстук и жилетку, а также в прекрасные ботинки из мягкой кожи – самые лучшие из тех, что я когда-либо видела. Они не были похожи – Адам и Том. В результате различных браков кровь их общих предков смешалась у каждого по-своему. Темноволосый и кареглазый Том был красив более традиционной красотой, чем Адам. Ему исполнился двадцать один год, и по виду он был еще совсем мальчик, хотя и демонстрировал прекрасные, изысканные манеры. По акценту я могла бы причислить его к богатой клиентуре магазина в Лондоне – вероятно, он закончил хорошую английскую школу. В общем, если выражаться языком здешних старателей, он был «важной шишкой». Но несмотря на это, он с огромным удовольствием встретил наш скромный прием. Я обратила внимание, что он почти не отрывает взгляда от Розы. И Роза, в свою очередь, изучающе разглядывая Тома Лангли, нашла его весьма привлекательным и теперь повела игру на два фронта, в которой изрядно преуспела. Возможно, она собиралась лишь слегка подразнить Тома, чтобы показать Адаму силу своей власти, но Том сразу же попался так крепко, что теперь от него было уже трудно избавиться.

И тут я услышала, как Кон, наклонившись почти к самому моему лицу, прошептал:

– Эмми, ты такая красивая!

Наверное, он был прав. Я действительно прекрасно выглядела в тот вечер – меня необыкновенно красили зеленый шелк и игравший на щеках румянец.

Мы танцевали, насколько это было возможно на неровной земле Балларата. Я танцевала с Пэтом – у нас хорошо получалось. Здесь, среди шахт Эврики, не требовалось в совершенстве уметь танцевать. Единственное, что было необходимо – это иметь проворные ноги, а уж на это мне было грех жаловаться. Но все же самой популярной танцевальной парой были Роза и Адам.

Потом мы пели, сидя у жаркого костра, все те ностальгические песни, которые так любят петь иммигранты, а кроме них, еще местные шутливые баллады и песенки, родившиеся здесь, за время короткой истории приисков Балларата. Они звучали примерно так:

Мы долго ехали в Джилонг,А после – в Балларат.Одних из нас тут черти ждут,Других же – райский сад.

А может, надо в Бендиго…

Ну и так далее. А после Роза пела одна. Она исполняла старые добрые песенки о любви и военных подвигах, которые собравшиеся, в основном ирландцы, слушали со страстным вниманием.

– «Один менестрель на войну пошел…» – пела она. И я видела, как у некоторых мужчин на глаза наворачивались слезы и они украдкой вытирали их, умоляя Розу спеть еще и еще. В тот вечер все наши соседи по Эврике готовы были простить Розе ее высокомерие и надменность по отношению к другим людям. Лицо ее было озарено каким-то ласковым светом, а в красоте не осталось и следа от обычной кичливой гордости. Она полностью завладела вниманием слушателей, которые готовы были боготворить ее от нахлынувшего восторга.

– На всем белом свете нет краше земли, – выводил ее голос.

И именно в ту ночь в нее влюбился Том Лангли, да и Адам, я думаю, тоже.

Глава четвертая

Австралийская весна уже готова была отступить перед грядущим летом. В потаенных, укромных уголках кустарника, там, где палаточный город еще не успел безжалостным лезвием вспороть землю и вытащить наружу ее внутренности, никому не видимые, расцветали и блекли дикие цветы. Иногда ветер доносил слабый запах мимоз и бороний, но это случалось редко, так что обычно в кустарнике господствовал стойкий запах людей. На эвкалиптах снова менялись листья – рядом с серыми лоскутками старых появились крохотные красные язычки новых. Полоска гор вдалеке в любое время года оставалась голубоватой. Весь городок покрылся тонким слоем пыли; она доставала даже до верхушек деревьев, отчего они гнулись и болтались на ветру, как мочалки. Далеко от города, в самой гуще первозданных деревьев сидели спокойные и неторопливые коалы и, лениво прислушиваясь к доносящимся из города звукам, беспрерывно жевали эвкалиптовые листья, к сожалению, не столь же сочные, как месяц назад. Огромные кенгуру, поедающие остроконечные травы на склонах гор, тоже узнавали присутствие человека – по доносящимся звукам голосов и выстрелов и даже по хрусту веток у него под ботинками. Тогда они стремительно бросались под прикрытие кустарника, вздымая клубы пыли непомерными задними лапами. В общем, лето обещало быть сухим – это сказал бы любой, кто прожил здесь хотя бы один год, то есть по-здешнему – двадцать календарных месяцев.