Искусство любви - Галина Грушина Страница 24

– Обязательно скажу про день рождения в ноны, – решила она.

Едва влюблённый поэт раскрыл объятия, Терция холодно отстранилась от ласк.

– Госпожа не в настроении? – весело осведомился он, предвкушая скорый мир и поцелуи.

– Какое может быть настроение без денег? – надула губки Терция. – Уезжая, муж не оставил мне ни гроша.

Это была сущая правда: деньги на ведение дома Капитон оставил тёще, не надеясь на жену, а та по рассеянности увезла их с собой в Карсеолы, откуда не собиралась возвращаться.

– Продай что-нибудь. Например, евнуха, – ловко ушёл от неприятного разговора Назон.

Терция от души рассмеялась, – и стала ещё милее:

– Уже продала. Багауд исчез. Муж мне этого не простит.

– Никак ты дорожишь своим мужем? – Назон снова попытался обнять любимую, и снова она отстранилась.

– Капитон не так уж плох. Иногда он делал мне подарки, а после каждой ночи платил деньгами.

Назон, растерявшись, не сразу придумал, что сказать.

– И сколько же стоил один твой поцелуй?

– Ты всё равно столько не заплатишь.

– Ты стала бы брать с меня деньги?

– А почему бы и нет? Чем ты лучше Капитона?

Они уставились друг на друга.

– Какая безнравственность! – наконец всплеснул руками поэт.

Терция обиде6лась: действительно, чем он отличается в постели от Капитона или Флакка? Безнравственность – это когда расписывают любовь в стихах, а на деньги скупятся.

– Можешь не кипятиться, – отвернулась она. Но он только начинал!

– Я тебя считал Ледой, Еленой, Амимоной!..

– Кто такие?

– Требовать денег за любовь!

– Не за любовь, а за удовольствие в постели.

– Это одно и то же.

– Ничего подобно. Постель отдельно.

Поэт был сражён

– Постель и есть любовь.

– О, как это по-мужски! Ошибаешься. Постель постелью, а любовь, – когда не жаль денег для любимой.

– Я ухожу, – направился к двери Назон. – Ты мне разонравилась.

– Ну и уходи. – К глазам Терции подступили слёзы. – Ты м не тоже разонравился, раз скупец.

Полный справедливого негодования, он крикнул:

– За деньги отдаются только шлюхи. У животных ,и то нравы лучше, чем у людей. Разве корова берёт плату с быка?

– Ты сравниваешь меня с коровой? – взвизгнула Терция, запустив в него диванной подушкой.

В ссору любовников неожиданно вмешался сидевший в клетке попугай.

– Молчать! – заорала птица. – Шею сверну! Да здравствует Цезарь!

Терция засмеялась и захлопала в ладони. Рассерженный Назон покинул комнату.

Одумавшись ближе к вечеру, он явился просить прощения. Терция приняла его неприветливо.

– Я не против подарков, – перемежая слова поцелуями, говорил любовник. – Но я беден и могу одаривать тебя только стихами. Вер, дорогая: ткани истлеют, пышные дворцы, и те со временем станут грудой камней, но до скончания веков будут жить стихи Овидия Назона.

– Ты хочешь сказать, что ничего не подаришь мне ко дню рождения? – холодно перебила красавица, отталкивая его.

– Вовсе нет, – смутился юноша. – Я говорю о величии поэзии.

– Мне это неинтересно.

– Жестокая Коринна! Я пытаюсь открыть тебе свой мир…

– А я пытаюсь открыть тебе свой. Правильно говорит Дипсада: мужчина не в состоянии понять женщину.

– Опять Дипсада? Эта сводня?!

– Она – умная. И она хорошо вас изучила.

– Что такое? Дипсада изучила мужчин? Ни одна женщина не в силах понять мужчину.

– Да что в вас непонятного? Вы неспособны любить никого, кроме себя, и ничего, кроме своего удовольствия. Вот и вся разгадка.

Терция высказала ещё несколько колкостей по поводу мужского естества, оттолкнула пару раз любовника, сказала, что не в настроении, – и так воспламенила его, что он пылко заключил её в цепкие объятия, из которых ей было не освободиться, сколько она ни пищала и возмущалась.

По этому случаю появились стихи:

«Я не люблю ничего без борьбы и препятствий.

Скучно становится мне от доступной и пресной любви:

Точно не в меру поел сладкого – вот и мутит.

Этот мой вкус лукавой подмечен Коринной.

Хитрая, знает она , чем пыл мой наверно разжечь.

Ах, притворялась не раз, перечила, вон выгоняла.

Как же я мешкал тогда, как не хотел уходить!

И не ошибся ни разу: она и сама не желала.

А уж потом столько нежностей мне расточала,

А целовала меня, – боги! – о, сколько и как!

Шею мою обовьёт, и тысячью жарких лобзаний

Вдруг мне осыплет лицо, – я погибаю от них!

Чаще со мною лукавь, чаще отказывай, крошка!

Так лишь крепнет любовь, без усилий хирея.

Вот что требую я, вот чем держится страсть.»

Глава 13. Назон

Он открыл глаза. Светало: сквозь ставни чуть брезжила заря. В доме стояла тишина: госпожа не велела шуметь по утрам, когда так сладко спится. Окончательно пробудившись в глубинах чужого спящего дома, Назон счастливо потянулся. В голове всплыли строки: « Тот несчастлив, кто в бездействии выдержать может целую ночь, почитая наградою сон…» Осторожно освободив руку, на которой покоилась головка Терции, он потянулся за стилем и дощечками: рождалась, просилась на свет новая элегия…

Милая пошевелилась. Как она была хороша спящей!

«Навзничь лежит на пурпурной постели, Тёмные кудри свои разметав, Схожа с вакханкой, уставшей от ночи, Полной любовных безумств…» – торопливо записывал он набегавшие строки. Крошка не любит, когда он пишет. Она стихи в грош не ставит и часто корит своего поэта их нескромностью.

– Зачем доводить до сведения всего Города то, что происходит с нами двоим и втайне?

– Что тебя беспокоит? – горячился он. – Тибулл писал о своей Делии и не такое, но она была в восторге. Проперций восхвалял Цинтию, и она ничего не имела против. Отныне ты не какая-то Терция Корнелия, но Коринна.Я прославлю тебя в веках.

– Можешь прославлять меня в веках, сколько угодно, но только не на Крытой улице, где знают Капитона.

Он обещал хранить тайну. Вперемешку с поцелуями он обещал также пылкую любовь, верность до конца жизни и многое другое. Говорят, боги смеются, внимая клятвам влюблённых .

Его окончательное вселение в дом Капитона произошло естественно и незаметно. Отослав дядьку со служанкой в Сульмон и оставив при себе только Пора, он с радостью перебрался на всё готовое, что при столичной дороговизне должно было сохранить ему немало денег. Назон полагал, что, поселившись у Терции, ни в чём не изменит образа жизни, и первое время даже открыто пытался заняться литературой. Им была задумана трагедия о Медее, и он собирался больше не откладывать работу. Но милая считала иначе.

«Сколько уж раз «Отойди, не мешай!» говорил я подруге,

Но на колени ко мне тотчас садится она!

«Мне неудобно» – скажу, а милая чуть ли не в слёзы.

«Горе мне» – шепчет, – «Моей тяготится любви…»

Шею мою обовьёт, и тысячью жарких лобзаний

Вдруг мне осыплет лицо, и вмиг я растаю,

С треском дощечки падут и следом за ними мой стиль.»

– Что ещё за Медея? Зачем писать о такой злодейке? – капризничала Терция.

– Не вмешивайся. Тут я волен.

– А я запрещаю. Ты должен писать только обо мне.

Их дни были полны любви и восхитительного ничегонеделанья. Они играли в кости, передвигали стеклянные фигурки по клеткам доски, не гнушались мячиком и прятками, веселясь, как дети. Обнаружив невежество милой,