Александр Дюма - Сальватор Страница 25

— Я уже сказал, что принимаю условия договора, и, пока вы живы, я не пророню ни слова.

— Зачем же вам эта бумага?

— Господь справедлив. Может быть, случайно или в результате Божьей кары вы умрете во время суда над моим отцом. Наконец, если моему отцу будет вынесен смертный приговор, я подниму этот документ и воззову к Господу: «Господь Всемогущий, ты велик и справедлив! Порази виновного и спаси невинного!» На это — слышите, негодяй! — я имею право как сын и как священник. И правом своим я воспользуюсь.

Он резко оттолкнул г-на Жерара, преграждавшего ему путь, и пошел наверх, властным жестом запретив убийце следовать за собой. Доминик вошел к себе, запер дверь и упал на колени перед распятием.

— Господи Боже мой! — взмолился он. — Ты все видишь, ты все слышишь, ты явился свидетелем того, что сейчас произошло. Господи Боже мой! Было бы с моей стороны святотатством обращаться к помощи людей… Взываю к твоей справедливости! — Потом он глухим голосом прибавил: — Но если ты откажешь мне в справедливости, я ступлю на путь отмщения!

XIII

ВЕЧЕР В ОСОБНЯКЕ МАРАНДОВ

Спустя месяц после событий, описанных в предыдущих главах, в воскресенье 30 апреля, улица Лаффита — в те времена она называлась улицей Артуа — выглядела около одиннадцати часов вечера весьма необычно.

Представьте себе, что бульвары Итальянцев и Капуцинок вплоть до бульвара Мадлен, Монмартр — до бульвара Бон-Нувель, а с другой стороны, параллельно им, всю улицу Прованс и прилегающие к ней улицы запрудили экипажи с пылающими факелами. Вообразите улицу Артуа, освещенную лампионами на двух гигантских треугольных подставках по обе стороны от входа в роскошный особняк; двух верховых драгунов, охраняющих этот вход; двух других, стоящих на перекрестке с улицей Прованс, — и вы будете иметь представление о зрелище, открывающемся тем, кто находится неподалеку от особняка Марандов в час, когда его хозяйка дает «нескольким друзьям» один из тех вечеров, на которые жаждет попасть весь Париж.

Последуем за одним из экипажей, тянущихся сюда вереницей, и подойдем к парадному подъезду. Мы остановимся во дворе, ожидая знакомого, который бы нас представил, а пока изучим расположение этого богатого дома.

Особняк Марандов находился, как мы уже сказали, на улице Артуа между домом Черутти, имя которого с 1792 года носила улица, и зданием времен Империи.

Три корпуса особняка образовывали вместе с лицевой стеной огромный прямоугольник. Справа были расположены апартаменты банкира, в центре — гостиные политика, а слева — апартаменты очаровательной женщины, уже не раз представленной нашим читателям под именем Лидии де Маранд. Три корпуса соединялись между собой, так что хозяин мог присматривать за всем, что делается в доме, в любое время дня и ночи.

Гостиные занимали второй этаж и выходили окнами на парадный подъезд. В праздничные дни открывались все двери и гости могли без помех пройти в элегантные будуары жены и строгие покои мужа.

На первом этаже располагались: слева — кухня и службы, в центре — столовая и передняя, в правом крыле — контора и касса.

Давайте поднимемся по лестнице с мраморными перилами и ступенями, покрытыми огромным салландрузским ковром, и посмотрим, нет ли среди тех, кто толпился в передней, какого-нибудь знакомого, который представил бы нас прелестной хозяйке дома.

Мы знакомы с главными или, как принято говорить, почетными гостями, однако не настолько близко, чтобы попросить их о подобной услуге.

Слушайте! Вот их уже представляют.

Это Лафайет, Казимир Перье, Ройе-Коллар, Беранже, Пажоль, Кёклен — словом, все те, что занимают во Франции промежуточную позицию между аристократической монархией и республикой. Это те, кто, открыто разглагольствуя о Хартии, втайне подготовляют великие роды 1830 года, и если мы не слышим здесь имени г-на Лаффита, то потому, что он в Мезоне ухаживает (с присущей ему преданностью по отношению к друзьям) за больным Манюэлем, которому суждено скоро умереть.

Но вот и тот, кто нас представит; а уж как только переступим порог, мы пойдем куда пожелаем.

Мы имеем в виду молодого человека роста выше среднего, великолепного сложения. Он одет по моде тех лет и в то же время со вкусом, присущим только художникам. Судите сами: темно-зеленый фрак, украшенный ленточкой ордена Почетного легиона, которого он удостоен совсем недавно (благодаря чьему влиянию, он сам понятия не имеет: он об этом никого не просил, а его дядюшка, кстати сказать, сторонник оппозиции, слишком занят собой и не стал бы хлопотать за племянника); черный бархатный жилет, застегнутый на одну пуговицу сверху и на три — снизу, чтобы видно было жабо из английских кружев; облегающие панталоны, что подчеркивают великолепную стройность мускулистых ног; ажурные чулки черного шелка; на изящных, почти женских ступнях туфли с небольшими золотыми пряжками; а венец всему — голова двадцатишестилетнего Ван Дейка.

Вы, конечно, узнали Петруса. Он закончил недавно чудесный портрет хозяйки дома. Он не любит писать портреты, но его друг Жан Робер так уговаривал написать г-жу де Маранд, что молодой художник согласился. Правда, еще один прелестный ротик попросил его о том же однажды вечером, в то время как нежная ручка пожимала его руку; происходило это на балу у ее высочества герцогини Беррийской, куда Петрус был приглашен по неведомо чьей рекомендации. И этот прелестный ротик сказал ему с восхитительной улыбкой: «Напишите портрет Лидии, я так хочу!»

Художник ни в чем не мог отказать той, в которой читатель, несомненно, уже узнал Регину де Ламот-Удан, графиню Рапт. Петрус распахнул двери своей мастерской перед г-жой Лидией де Маранд. В первый раз она явилась с супругом, пожелавшим лично поблагодарить художника за любезность. Потом она приходила в сопровождении одного лакея.

Само собой разумеется, что за любезность художника такого ранга, как Петрус, равно как и дворянина с громким именем, барона де Куртене, не принято благодарить банковскими билетами: когда портрет был готов, г-жа де Маранд наклонилась к уху красавца-художника и сказала:

— Заходите ко мне, когда пожелаете. Только предупредите меня накануне записочкой, чтобы я успела пригласить Регину.

Петрус схватил руку г-жи де Маранд и припал к ней губами с такой горячностью, что обворожительная Лидия не удержалась и заметила:

— Ах, сударь! Как вы, должно быть, любите ее!

На следующий день Петрус получил через Регину простую и изящную булавку, стоившую едва ли не половину цены его картины; Петрус с его аристократизмом более, чем кто-либо другой, способен был оценить подобную деликатность.