Виктория Холт - Рожденная для славы Страница 25

Возможно, судьба оказалась бы более благосклонна к Сеймуру, если бы не внезапно обрушившаяся на него болезнь. Пока соперник лежал, прикованный к постели, Джон Дадли не терял времени даром. Для начала он добился для себя более высокого титула и стал герцогом Нортумберлендом, а его ближайшие соратники получили пэрство.

Вскоре после этого один из помощников Сеймура, некий сэр Томас Палмер, в свое время доблестно служивший моему отцу и слывший храбрым воином, решил, что Сеймур недостаточно вознаградил его за заслуги и будет куда выгоднее перейти на сторону Джона Дадли. Этот достойный рыцарь явился к герцогу Нортумберленду и попросил аудиенцию с глазу на глаз. Герцог вывел гостя в сад, и там сэр Томас Палмер заявил, что против лорда-протектора составлен заговор, Эдуард Сеймур замыслил умертвить своего соперника. Сведения эти, можно сказать, из первых рук, поскольку сам сэр Томас тоже является одним из заговорщиков. Однако он якобы раскаялся и взывает к Нортумберленду о милости и справедливости. Еще сэр Томас сообщил, что Сеймур вознамерился поднять против правителя всю Англию и не успокоится до тех пор, пока не добьется смерти Нортумберленда.

Сразу после этого Эдуард Сеймур был арестован и препровожден в Тауэр.

Шесть недель продолжалось следствие, шесть недель суд собирал улики. В конце концов Сеймура обвинили в том, что он собирался уничтожить Лондон, захватить Тауэр и остров Уайт, а королевскую корону закрепить за собой и своим потомством.

Мне не верилось, что этот могущественный лорд, державший так долго всех нас в страхе, повержен и обесчещен.

За несколько месяцев до суда над Сомерсетом я осмелилась перебраться в Лондон и сразу же убедилась в том, что давний скандал успел забыться, а сидеть до скончания века в провинции глупо. Конечно, вдали от придворных интриг я могла чувствовать себя в относительной безопасности, но скука и безделье казались мне карой куда более жестокой, чем риск и опасность.

Моя сестра Мэри прибыла в Лондон несколькими днями ранее, и горожане приветствовали ее довольно тепло. Однако они помнили о том, что Мэри — ревностная католичка и приверженица старой религии, поэтому отношение к ней было несколько настороженное. Зато когда на улицы столицы прибыл мой кортеж, меня встречали с горячим одобрением. Я слышала в толпе голоса:

— Как похожа на отца! Смотрите, будто сам великий Генри едет на коне! Должно быть, именно так он выглядел в юные годы.

У меня были такие же рыжие волосы, как у отца, такая же посадка на лошади. Но отец был огромным, грузным, а я — тоненькой и стройной. Толпа громко кричала: «Да здравствует принцесса Елизавета!» Эти крики еще долго звучали у меня в ушах, даже когда людные улицы остались позади. В жизни не слыхивала столь сладостной музыки. Я жаждала всеобщего внимания и восхищения после стольких лет одиночества, душа была переполнена счастьем. Больше всего мне хотелось находиться там, среди шумных толп и радостных лиц, чувствовать, что меня обожают, что мной любуются.

Эдуард встретил меня радостно и осыпал знаками внимания, и придворные немало удивились, ибо знали, что юный король чрезвычайно сдержан в проявлении чувств. Я долго рассказывала ему о своей учебе, о Роджере Эшеме, мы болтали о Цицероне, о греческой грамматике, и у меня создалось ощущение, что Эдуард беседует на эти темы куда охотнее, чем о делах государственных.

Еще я рассказала ему о своих приближенных, о проделках Кэт Эшли. Эдуард слушал и улыбался. Я сказала ему, что, хотя Парри вернулся ко мне, свои дела теперь я веду сама.

Мы читали друг другу вслух, разговаривали на латыни и оба чувствовали себя совершенно счастливыми.

О борьбе Нортумберленда с Сомерсетом король не упоминал, а у меня хватило ума держать язык за зубами, хотя мне очень хотелось выведать, как относится Эдуард к этому противостоянию — в особенности позднее, когда его дядя оказался в темнице и ждал казни. Может быть, Эдуарда это не волновало. Ведь отдал же он на смерть своего любимца Томаса Сеймура.

Некоторое время спустя я получила от Сомерсета письмо, в котором осужденный умолял заступиться за него перед королем. Это письмо привело меня в крайнее смущение. Сомерсет знал, что Эдуард любит свою сестру и может прислушаться к моему заступничеству. Пусть только я напомню его величеству о том, как долго дядя служил ему верой и правдой…

Я долго размышляла, как быть. С одной стороны, мне хотелось показать всему свету, что я имею на короля влияние, но, с другой, не следовало забывать об осторожности. Голос разума шептал: помни о Томасе Сеймуре, ни в коем случае не вмешивайся в эти раздоры. Если Нортумберленд узнает, что ты заступаешься за его врага, он возненавидит тебя.

И я решила прислушаться к голосу рассудка.

«Я еще слишком юна и вряд ли смогу вам чем-нибудь помочь», — писала я Сомерсету, объясняя далее, что король окружен людьми, которым мое заступничество вряд ли придется по вкусу.

Вырваться из скуки и уединения провинциальной жизни было истинным наслаждением. Множество придворных добивались встречи со мной, чтобы засвидетельствовать сестре короля свое почтение. Возможно, многие из них смотрели далеко вперед, ведь при определенном стечении обстоятельств я могла однажды стать королевой. Эта мысль согревала душу.

В это время при дворе господствовала французская мода. В прошлом году Мария де Гиз, вышедшая замуж за короля Шотландского, некоторое время гостила в Хэмптон-корте. Она направлялась во Францию, чтобы навестить свою матушку, но морская буря заставила ее корабль искать убежища в Портсмутской гавани. Королева Шотландская сочла своим долгом нанести визит вежливости Эдуарду. Она погостила в Хэмптон-корте всего неделю, но наряды дам ее свиты произвели на англичанок огромное впечатление, и с тех пор в Лондоне вошли в моду французские платья и все придворные дамы стали завивать волосы на французский манер.

В результате придворные красавицы стали похожи друг на друга, как родные сестры, и я решила, что не стану следовать всеобщему примеру. Волосы я зачесывала гладко, отдавала предпочтение английским нарядам, и этим обращала на себя всеобщее внимание. Модницы осуждали меня, зато простонародье оценило мою приверженность традиции по достоинству. Меня стали называть «наша маленькая английская принцесса». Именно с тех пор я взяла себе за правило никому и ни в чем не подражать, всегда быть самой собой — и в манере одеваться, и в делах куда более важных.

Со временем случилось то, чего все давно ожидали: Эдуард Сеймур сложил голову на плахе, пережив своего брата адмирала на три года.