Анна Рейн - Холодная Страница 27

Эмма постучалась, прежде чем войти. В руках у нее действительно были какие-то бумаги.

Теодор встал, поклонился.

— Садитесь, миледи.

Она подошла, протянула ему бумаги, но садиться не стала. Теодор встал около окна и стал читать бумаги. Она не развелась с ним, она просто переписала на него все свое состояние.

Он наконец взглянул на нее.

— Что это значит, миледи? — холодно спросил он.

Эмма так надеялась, что бумаги скажут сами за себя, что ей не придется ничего объяснять.

— Я виновата перед вами.

Сердце Теодора даже не дрогнуло.

— В чем? — ему было необходимо выяснить, что именно она знает.

— Во всем. Вы не компрометировали меня, вы не игрок и не содержите любовницу в одном доме с женой. Я… поторопилась с обвинениями.

Теодор выжидал.

— Надеюсь, вы сможете простить меня, — твердо договорила она, глядя ему в глаза. Уж извинения-то он заслужил!

— Вы поверили мне? — недоверчиво спросил он, не видя необходимости сообщать, что знает, почему она наконец перестала обвинять его во всех грехах.

Никаких правдоподобных объяснений у нее не было заготовлено.

— Я подслушала ваш разговор с братом, — пришлось признаться ей. Несколько секунд Теодор смотрел ей в глаза, потом подошел к камину и бросил бумаги в огонь. Эмма сдавленно вскрикнула и широко раскрытыми глазами уставилась на мужа.

— Теперь все снова ваше, — сказал он резко.

Эмма медленно опустилась на стул, предложенный ей ранее. Прошло довольно много времени, прежде чем она произнесла:

— Нет, все деньги лежат на вашем счете. И свидетели знают, что я все перевела на ваше имя. Герцог и герцогиня Клермонт, моя мать, мой поверенный. Они знают.

— Знаете, миледи, это будет странно: вы будете доказывать, что все перевели на меня и вызывать по этому поводу свидетелей, а я буду ото всего отказываться и говорить, что ничего не было, — неожиданно улыбнулся он. Теодор сел в кресло. — Как только я окажусь в Лондоне, все снова будет вашим, нет надобности в такой жертве.

Эмма собиралась возразить, но не успела.

— Неужели мы теперь каждую неделю будем гонять лошадей в Лондон, чтобы доказать, кто из нас благороднее? — спросил Теодор. Он отвернулся и уставился в окно.

— К тому же мне претит принимать подобный подарок от женщины, которая не верила мне. Легко вам дался этот жест теперь, когда вы знаете, что я не растрачу ваше состояние за один год.

Теодор прав, неожиданно поняла Эмма. Она так легко рассталась со своим состоянием, потому что поверила в доброту и порядочность Теодора. Он не будет жадным, никогда не ограничит ее трат, он не играет в карты и не содержит любовниц.

Эмма молчала, понимая, что не посмеет вручить все снова Теодору, когда он переведет все обратно на нее.

Теодор встал, снова налил себе вина, подошел к окну. Некоторое время он смотрел на солнце, половина которого уже скрылась за горизонтом.

— Позволю себе упрекнуть вас, миледи, — наконец сказал он и повернулся к ней. Эмма грустно взглянула ему в глаза: он имеет право на что угодно, и уж тем более на упреки.

— Вы должны были выслушать меня до конца. Вы могли не поверить тому, что я сказал бы, но выслушать до конца должны были, — твердо сказал он. — А если бы не поверили мне, должны были собрать все факты, прежде чем судить. На ваши деньги вы могли нанять целую свору сыщиков, они без труда могли выяснить, проигрывал я в карты или нет. Не знаю, смогли бы они выяснить, кто затащил вас в ту спальню и является ли Мэри моей сестрой, но вы могли бы попытаться это выяснить. Вы же осудили меня бездоказательно.

Он был прав. Он был абсолютно, непререкаемо и полностью прав. Женщина с трезвым умом, каковой Эмма всегда себя считала, так и сделала бы.

Теодор снова сел в кресло.

— Если хотите загладить свою вину, миледи, то просто выполните наш договор.

«Договор»… Эмма поморщилась: вот уж что она хотела бы забыть навсегда, так это Теодора, стоящего перед ней на коленях. Вряд ли она сумеет это сделать. Вряд ли он сумеет это сделать.

Эмма согласно кивнула.

— И еще… — заколебался Теодор. Эмма решил, что непременно выполнит эту просьбу.

— Уезжайте отсюда, — закончил он.

Уехать? Этого она совсем не ожидала. Ей хотелось быть рядом с Теодором, ей хотелось, чтобы он простил ее…

Она закрыла глаза и согласно кивнула. Она вдруг поняла, что все это время нервно крутила на пальце обручальное кольцо. Она сняла его.

— Полагаю, я должна отдать его вам, — Эмма протянула ему кольцо. Теодор махнул рукой.

— Кольцо предназначено моей жене. Вряд ли у меня когда-нибудь будет другая.

— Мы можем развестись, — предложила Эмма. Если он будет женат на ней и будет хранить ей верность, то действительно останется монахом на всю оставшуюся жизнь. Эмме вдруг пришла в голову совершенно ошеломляющая мысль: а были ли вообще в жизни Теодора женщины? Она искренне надеялась, что были, потому что иначе — совершенно несправедливо.

В ответ на ее предположение Теодор рассмеялся.

— Вы же знаете, это практически невозможно.

— Но мы не переспали, можно признать брак недействительным.

— А как мы это докажем? Мы однажды даже спали в одной комнате, если помните.

— Вы можете обвинить меня в супружеской измене, — продолжала настаивать Эмма.

— Миледи, оставьте, — раздраженно сказал Теодор и Эмма послушно замолчала. — Впрочем, если вы затеете бракоразводный процесс, я не буду вам мешать. Но, по-моему, вы были намерены всю жизнь оставаться вдовой. Наш брак обеспечит вам ту же свободу, которую вы имели в качестве вдовы. Вы можете считать себя не связанной супружеской клятвой, потому что вы не давали ее всерьез.

«Никогда не будет больше у меня любовников,» — тут же мысленно поклялась Эмма.

— Я не намерен мешать вам жить так, как вы привыкли, — закончил Теодор.

Эмма заметила, что опять вертит кольцо и заставила себя положить руки на колени.

— А если родится ребенок? — спросила она. Теодор пронзительно взглянул на нее, отвернулся и пожал плечом, мол, все равно.

Эмма не могла заставить себя выйти из кабинета, потому что тогда ей придется уехать навсегда. Теодор не гнал ее.

— Кому принадлежала та брошь, которую я нашла? — спросила она после долгого молчания. Кабинет потихоньку погружался в сумерки, и она уже плохо различала выражение лица Теодора.

— Моей матери. Поначалу.

Он тяжело вздохнул.

— Моя мать долго и тяжело болела после третьих родов. Младенец не выжил. Отец, даже не дождавшись ее смерти, поселил в доме свою любовницу — под видом кузины. В той самой розовой комнате. Настолько эта женщина сумела околдовать его. Она требовала все больше и больше, и отец не смел ни в чем ей отказать, лишь бы она не уходила. Однажды она потребовала любимую брошь моей матери, эту самую. Отец подарил матери луну и звезды, когда они были еще подростками. Тогда он еще не был бароном и не был богат. Да вы и сами видите, вещица недорогая. Мама очень дорожила этим подарком. Она, в память о любви, которая когда-то связывала ее и отца, всегда хранила эту брошь при себе, даже когда он поселил здесь любовницу. Мама говорила, что слишком его любит, чтобы сделать несчастным, и потому терпела ту женщину. Она повторяла нам, что наш отец — человек бурных страстей. Когда-то давно он так же страстно любил и ее. Он не властен над собой, и мы должны его понять и простить.