Людмила Сурская - Проклятая война Страница 3

— Адуся, мы выберемся. Делай, как я. Хватай младшего, а я этого и побежали, отстанем. — Кричу я ей, пытаясь перекричать гудок паровоза, собирающего разбежавшихся пассажиров. Я забираю у мёртвой женщины сумочку, надеясь, что найду там документы. Мы несёмся к вагону. Находим. Считает вагоны Ада, а я уже ничего не соображаю. Влезаем. Наши немногочисленные вещи целы. Зато стёкол в вагоне почти не осталось. Седенький старичок, что разместился напротив нас, какой-то учёный. Мы с Адой про себя называем его профессором. Оказывается, он никуда не убегал. На мой изумлённый взгляд, профессор помотал головой и, прокашлявшись, сказал:

— Стар бегать. Всё едино умирать.

Я ничего не могла на эту жизненную мудрость сказать. Возражать глупо. Уговаривать бесполезно. Война и каждый своей жизни хозяин. Он ничего не спрашивает про чужих детей. Ему понятно. Но приползает полная дама с многочисленными вещами и начинает ворчать. Ей не нравятся новые маленькие пассажиры. Профессор ныряет в свою тетрадь. Я делаю вид, что занята малышами, а она начинает толкаться, демонстративно проверяя оставленные в вагоне сумки и баулы. "Не украли ли чего". Мы, с профессором, неловко себя чувствуя, переглядываемся. Чтоб не взорваться, оба решаем, что её для нас не существует. Возможно ещё есть другой способ бороться с такими, но я его не знаю. Наконец, я нашла в себе мужество и посмотрела в окно. Насыпь была усеяна телами. Война проклятущая. Меня затрясло. Там, откуда нас уносил поезд, остался Костя. Если тут такая жуть то, что же делается там. Хорошего, наверняка, мало, раз фашисты прорываются в такую глубь. Ада утешает малышей. Я раскрываю ридикюль их матери. Да, документы на месте. Значит, детей можно будет определить в приют или разыщут родственников. Может, повезёт им и отец, оставшись жив, после войны найдёт их. Ведь должна же она когда-то кончиться. Разместившись, стала думать, как быть дальше. Мы с Адой ехали почти полуголодные. Собирались на скорую руку. Минимум продуктов и вещей. Никто ж не знал, что поезду придётся ползти, черепашьим шагом, а мы будем больше бегать по лесу и насыпи, нежели ехать. Как прокормить ещё эти два рта? С ума сойти можно. Тяжело, и бросить — не бросишь. Я перестаю, вообще, есть. Отламываю на язык маленький кусочек и запиваю водой. Профессор тоже не ест, подсовывая свои скудные запасы детям. Мы не сговариваясь, объединяемся. В результате на мои руки ложится ещё и старик. А противная баба, роясь в своих корзинах, жуёт и жуёт… И ничего не скажешь, не попросишь — это люди. А быть они могут — разными, всех под свою гребёнку не подгребёшь. Вскоре мы узнали, что она ходила по вагонам и меняла свои продукты на золотые вещи. Кому война, а кому мать родная, так уж устроен свет.

Поезд просто встал посреди поля. Корова жующая траву и мужчина, косивший лужайку — это всё на что мы могли смотреть. Эта сцена была такой мирной, что трудно было поверить в то, что страну накрыла беда. Постояли и тронулись. Поезд набирал ход, а мы всё смотрели и смотрели в окно…

Мы опять стоим уступая дорогу встречным эшелонам. Они торопятся на фронт. Возможно это идёт помощь Костику. Сердце сжала тревога за него. А у нас текут однообразные дни. Ада первое время донимала меня бесконечными разговорами и вопросами. Только что я могла ей объяснить, если сама ничего не понимала. Все верили Сталину. А он твёрдо обещал — войны не будет. Но, сейчас насмотревшись, она повзрослела на глазах и молчала. Я, уложив детей, приткнула голову к окну и закрыла глаза. Господи, какой ужас! Чем это кончится? Нет, нет, так нельзя рассуждать… Только победой! Непременно победой! Потихоньку малыши, поканючив, устроились и забылись. Ада, как наседка, с ними. Теперь всю дорогу, если нас не накроют фашистские бомбы, будет при деле. Нас вновь бомбили, а мы продвигались понемногу вперёд. О Косте: где он, что он? старалась сейчас не думать. Он старый опытный воин, непременно выживет и остановит врага. Я же расклеюсь. А мне нельзя, на моих руках дочь и эти несчастные сиротки, я должна быть сильной. Невыносимо долго стояли на станциях. Хотя это давало возможность разжиться новостями и сбегать за кипятком, всё равно тошно ждать. Пройдя по составу с мальчиком, я нашла вещи женщины. Она была более запасливой, нежели я. Может потому, что маленькие дети, а я послушала дежурного офицера и, понадеявшись на то, что нам с 15-летней дочерью мало надо и мы обойдёмся минимумом, поехала налегке. Обзаведясь чайником, выходили на перрон за кипятком с Адой вместе, предпочитая не оставаться по одной в вагоне. Насмотревшись по дороге на трагедии, я страшно боялась потерять дочь. Как я потом посмотрю в глаза Косте. Он воюет, а я не смогла уберечь от беды его ребёнка. Ведь последние слова его были понятны: — "Береги дочь". Сироток на это время брал под присмотр профессор. Мы метались с дочерью по привокзальному рынку, пытаясь разжиться продуктами. Люди и города менялись на глазах. Яркие краски исчезли. На всём стояла печать беды. Окружающий мир и всё в нём стали серыми строгими и мрачными. Оно и не могло быть по- другому: у смерти чёрный цвет.

Нас несла на вокзал надежда. А вдруг всё же кончилось… Ведь бывает… Уже и надежды нет, а ситуация выправляется. Но иллюзии таяли. Скорбные лица, чёрные платки… Кругом слышно одно лишь слово. Война! Оно звучало в сердцах людей набатом. Все ходили мрачные. Стараясь не отвлекаться и действовать сугубо по плану, мы набирали кипяток, стояли, замерев в толпе хмурых людей у тарелки репродуктора, с трепетом ловящих каждое слово. "О боже, сжалься, я могу ехать голодной, но я должна хоть что-то знать о нём". Но речь шла о кровопролитных боях и людях, ценой жизни сдерживающих превосходящие силы противника. О Косте я не услышала ни слова. Ада тоже хмурилась. Она рассчитывала, как и я, услышать об отце. Мы прослушали обращение Молотова к народу, скупую сводку, и репродуктор замолчал. На площадь полилась музыка, тревожная, рвущая сердце и выворачивающая душу. "Почему же молчит Сталин?" Ада, злясь, топнула ногой.

— Наши, такие сильные, почему отступают?

Я растерянно пожимала плечами. Реальность выявилась совершенно иной. Всё получилось не так, как показывали в кино и писали в газетах: почему-то наша армия не гонит немцев от своих границ на Берлин, а отступает.

Я ничего не ответила, а потянула её к составу. По ходу купили горячих картофельных котлет. Малыши были рады. Адка тоже уплетала, не ломаясь. А ведь такая привередливая в еде. Правда, она быстро приспосабливается к обстоятельствам и хорошо ориентируется в обстановке. Нарастал гул. Народ высунулся в окна. Что это может быть? Над нами проплывали пузатые бомбардировщики. На крыльях кресты. Мы смотрели, как заворожённые. Шли сплошной чёрной стаей. Настоящее вороньё. Летят мимо. Поняли: мы им не нужны, идут на Москву. Где же наши соколы, почему не сбивают, а безнаказанно пропускают? Гул отдалился. Слава богу, пронесло, и нас не тронули, иначе бы накрыли всех. Опасны единичные, эти ловят удачу и кайф. А тут ещё кто-то умный, взяв простыни, намалевав красные кресты, нацепил их на крыши вагонов. Понятно — лелеяли надежду, что не будут бить по крестам. Раненные. Но тщетно. Лупили за милую душу. Для них это был своего рода ориентир. Всё стянули и выкинули, уже больше не фантазируя. Несколько раз попадали в жуткую бомбёжку на вокзале. Раз повезло: был прицеплен паровоз, и поезд моментом отправили со станции подальше от налёта. Другой раз, профессор, накрыв полой пиджака сирот, оставался в вагоне, а её просил: